Урсула Ле Гуин - Король планеты Зима (сборник)
А еще он ощущал, наконец-то усевшись поудобнее, что в скорбной красоте террас Ярамеры могут таиться террасы Дарранды на Хайне, одна красная крыша под другой, один сад под другим, круто спускаясь к сияющей гавани, к набережным, пирсам и парусникам. А вдали за гаванью вздымается море — по крышу его дома, по самые его глаза. Эси знает, что в книгах написано, что море расстилается. «Ныне море расстилается спокойно», — говорится в стихотворении, но ему-то лучше знать. Море стоит, стоит стеной, иссиня-серой стеной на краю мира. Если плыть по нему, оно кажется плоским, но если посмотреть на него по-настоящему, оно вздымается, как холмы Дарранды, и если плыть по нему по-настоящему, то проплывешь эту стену насквозь, за край мира.
Небо — вот какую крышу держат эти стены. Ночью сквозь стекло воздушной крыши сияют звезды. И к ним тоже можно уплыть, к мирам за краем мира.
— Эси! — зовет кто-то изнутри. И он отворачивается от моря и неба, покидает балкон, идет навстречу гостям, или уроку музыки, или семейному обеду. Он ведь славный малыш, Эси — послушный, жизнерадостный, не болтливый, но общительный. Интересующийся людьми. И, конечно же, манеры у него отменные — ведь он же Келвен, в конце концов, а старшее поколение не потерпело бы в ребенке из своего семейства никаких других манер; впрочем, хорошие манеры даются ему легко, поскольку дурных он никогда и не видел. И в облаках не витает. Внимательный, наблюдательный, приметливый. Но вдумчивый и склонный всему находить собственные объяснения, вроде моря-стены и воздуха-крыши. Эси не так ясен и близок Эсдану, как бывало: это малыш из минувших лет, из дальнего далека, там и оставшийся. Оставшийся дома. Лишь изредка Эсдану случается теперь поглядеть его глазами или вдохнуть чудесный смешанный аромат дома в Дарранде — дерева, смолистого масла для полировки, циновок из благовонной травы, свежих цветов, кухонных приправ, морского ветра — или услышать голос матери: «Эси? Иди скорей, милый. Родственники из Дораседа приехали!»
И Эси бежит навстречу родственникам, навстречу старому Иллиаваду с невероятными бровями и волосатыми ноздрями, которые умеет творить чудеса с кусочками липкой ленты, навстречу Туитуи, которая играет в мяч лучше Эси, хотя она и младше, покуда Эсдан крепко спит в сломанном кресле возле окна с видом на страшные и прекрасные сады.
Дальнейшие беседы с Райайе были отложены. Явился задьйо с его извинениями. Министра вызвали для беседы с президентом, дня через три-четыре он вернется. Эсдан сообразил, что слышал, как нынешним утром невдалеке взлетал флаер. Вот и передышка. Пикироваться ему нравилось, но он был все еще очень усталым, очень измученным, и отдыху обрадовался. Никто не заходил к нему, кроме перепуганной женщины, Хио, да еще раз в день к нему являлся задьо, чтобы осведомиться, есть ли у него все необходимое.
Когда он окреп, ему было дозволено покинуть комнату и даже прогуляться, если он пожелает. Опираясь на палку и привязав к замотанной ступне подошву от старой сандалии, которую принесла ему Гана, он мог ходить — вот он и выбрался в сад, чтобы посидеть там на солнышке, которое день ото дня становилось все ласковее по мере того, как близился исход лета. Его опекали, а вернее сказать, охраняли двое веотов. Видел он и двоих парней, пытавших его; они держались подальше от него — по всей видимости, приближаться им было запрещено. Один из веотов постоянно присутствовал рядом, но никогда не докучал ему.
Он не мог далеко уйти. Иногда он казался себе жучком на песчаном берегу. Уцелевшая часть дома была огромной, сады — обширными, людей же было очень мало. Шестеро, которые привезли его сюда, и еще пятеро-шестеро здешних, которыми распоряжался грузный Туалнем. От первоначального имущества, ухаживавшего за домом и садом, осталось не более десятка или дюжины — жалкие остатки обслуги, состоявшей из поваров, поварят, судомоек, горничных, камеристок, камердинеров, чистильщиков обуви, мойщиков окон, садовников, подметальщиков аллей, лакеев, рассыльных, мальчиков на побегушках, конюхов, кучеров, девушек и мальчиков для употребления, которые прислуживали хозяевам и их гостям в былые времена. Этих немногих уже не запирали на ночь в поселке для имущества, где висела клетка-сгибень, нет, они спали в конюшнях, куда поначалу поместили его самого, а то и в лабиринте комнатушек возле кухонь. Большинство из этих немногих оставшихся были женщины, в том числе и две молодые, а также двое-трое ветхих стариков.
Поначалу он опасался заговорить с ними, чтобы не навлечь на них беду, но его тюремщики, помимо тех случаев, когда отдавали им распоряжения, попросту не замечали их, явно рассчитывая на их надежность — и не без оснований. Смутьянов среди имущества, которые вырвались из поселений, сожгли большой дом, поубивали надсмотрщиков и хозяев, давно и след простыл: они погибли, сбежали или вновь сделались рабами с крестами, глубоко выжжеными на обеих щеках. А эти пыльные — хорошие. Очень вероятно, что они хранили верность все это время. Многие невольники, особенно личные рабы, напуганные Восстанием ничуть не меньше хозяев, пытались их защищать или бежали вместе с ними. Они были предателями ничуть не больше, чем те хозяева, что освободили свое имущество и сражались на стороне Освобождения. Ровно настолько же, и ничуть не больше.
Девушек, работавших на полях, приводили в дом по одной для употребления мужчинами. Через день-другой парни, пытавшие Эсдана, увозили в машине употребленную девушку и привозили новую.
Камза, одна из двух домашних невольниц, постоянно носила с собой своего младенца, и мужчины не обращали на нее внимания. Вторая, Хио, была той самой перепуганной невольницей, которая выхаживала его. Туалнем употреблял ее каждую ночь. Прочие мужчины на нее не посягали. Когда она или другие невольники сталкивались с Эсданом в доме или в саду, то вытягивали руки по швам, прижимали подбородок к груди и замирали, опустив глаза: формальное выражение почтения, ожидаемое от имущества перед лицом хозяина.
— Доброе утро, Камза.
В ответ она выразила почтение.
Годы миновали с тех пор, как он встречал окончательный продукт многих поколений рабства, ту разновидность рабов, которую при продаже расхваливали как «великолепно обученное, послушное, бескорыстно преданное идеальное личное имущество». А большинство тех, кого он знавал, его друзья и коллеги, были имуществом городским, взятым в аренду у их хозяев компаниями и корпорациями для работы на фабриках и заводах или для занятий искусствами. Знавал он и многих представителей имущества полевого. Полевые работники редко соприкасались с хозяевами, они работали под началом надсмотрщиков-гареотов, а поселками их заправляло свободнорезанное имущество, евнухи. Те, кого он знавал, были по большей части беглецами, которых под защитой Хайна переправляли тайком на независимый Йеове. Ни один из них не был столь полностью лишен образования, возможности выбора и хоть начатков представления о свободе, как здешнее имущество. Он и позабыл уже, что такое хороший пыльник. Он позабыл полную непроницаемость людей, не имеющих права на личную жизни, замкнутость беззащитных.
