Илья Яковлев - Черный снег
Купив сигареты и пару бутылок минералки, они прошли к зданию областной Управы прямо через центральную городскую площадь, на которой, возле памятника бессмертному, как Кощей, вождю мирового пролетариата, происходило некое действо, которое на сухом языке протоколов называлось не иначе, как "несанкционированный" митинг. На трибуне стоял известный всему городу правозащитник, которого в Конторе прозвали "юродивым" за то, что он был "против" всегда, какая бы власть ныне не имела место быть. Правозащитник изо всех сил своих слабоватых лёгких, многократно усиленный мегафоном, блажил чего-то там про "тиранов" и "попрание демократии", небольшая толпа люмпеноватого вида благоговейно ему внимала. Время от времени из толпы слышались разные глупые выкрики типа "Правильно!" или (что было ещё круче и глупее) "Даёшь!". И правозащитник "давал". Пока Юля и Борис пересекали площадь, он успел заклеймить всё и вся, начиная от президента, которого он назвал "самовлюблённым слепцом" и заканчивая нынешним Временным Комитетом, обозвав тех "хунтой". "Хунта" в толпе сразу прокатила на "ура", причём было похоже, что народ, собравшийся на площади, значения этого слова не знает и явно ассоциирует его со словом из матерного лексикона, начинающимся на те же две первые буквы и, видимо, считает новое слово всего лишь несколько более длинным и поэтому, наверное, более неприличным.
Глядя на правозащитника, Борис поморщился. В своё время тот не только проел всю печёнку высшему руководству, но успел изрядно надоесть и всем рядовым сотрудникам. У Бориса лично с ним были связаны не очень-то приятные воспоминания. Однажды, будучи в крайнем раздражении, он совершил некое деяние, произведшее на его начальство неизгладимое впечатление, за что был временно (на неделю) "разжалован" из оперов и посажен в наказание на вход проверять "ксивы", то есть служебные удостоверения. В один из дней его вынужденного бдения на вахте заявился "юродивый". Борис заранее приготовился к скандалу, так как прекрасно, как и все в Конторе, знал, что от "юродивого" добра не жди, а скандалы для него, как подарки на Новый Год для дитяти. "Юродивый" начал издалека, попросив сначала не жареную луну и не "освобождения всех без исключения узников совести", а всего-навсего аудиенции у начальника Управы. Искренне сожалея, что не может от него отделаться столь просто, Борис сказал тому, что данная его просьба невыполнима. Начальник на сей счёт был человеком крайне суровым, принимал строго в отведённое для этого время и вполне мог впаять "выговор с занесением" вахтёру, пропустившему к нему ходока в неурочный час. Выслушав это, "юродивый" немедленно, прямо в вестибюле и при всём честном народе (то есть, при посетителях и некотором количестве сотрудников Управления) сел своим худым седалищем прямо на пол перед Борисом, заявив, что он объявляет политическую голодовку. Между ним и Борисом произошёл поучительный диалог, ставший навсегда одной из легенд Конторы:
– Немедленно встаньте с пола! – в присутствии посетителей Борис был твёрд и решителен на своём посту, как Леонид при Фермопилах.
– Я не встану до тех пор, пока вы не пропустите меня к вашему начальнику, – "юродивый", в свою очередь, тоже был стойким, как оловянный солдатик и отступать, похоже, не собирался.
– Я же вам человеческим языком говорю: у начальника сегодня неприёмный день. Приходите в среду, с трёх до шести, и он вас с удовольствием примет! (насчёт удовольствия – это было сильно. Принимать таких деятелей всегда было деянием сродни подвигу Гастелло).
– Значит, я буду сидеть тут до среды! Я буду сидеть, пока не умру с голоду и на вашу организацию ляжет ещё одно пятно! – орал правозащитник.
Вот тут-то Борис и произнёс свой знаменитый монолог, который, при всей своей краткости, тем не менее снискал ему славу Цицерона среди всех работников Конторы. Он язвительно заявил "юродивому", что, дескать, их организация и так пятнистая, как шкура леопарда, и для неё – пятном больше, пятном меньше особой погоды не делает. "Впрочем, – заметил он далее, – я могу вас определить на приём не к начальнику управления, а к его заместителю. Как паллиатив". Бедный правозащитник, то ли убоявшись конторского работника, изъяснявшегося на французском, то ли не зная значения слова "паллиатив" и посчитав его по ассоциации чем-то вроде "альтернативы", причём неприятной (мол, или к заму, или будут бить), на зама согласился. Зам начальника, полковник Русаков Николай Иваныч (которого за мягкий и покладистый характер в Конторе звали за глаза просто "Коля"),"юродивого" принять согласился. Борис уже успел с облегчением вздохнуть, что так легко отделался от этого прилипалы, как вдруг тишину вестибюля снова нарушили вопли правозащитника, только на сей раз к ним примешивался рык "Коли", находящегося, судя по всему, в крайней степени раздражения. Народ вместе с Борисом поворотил свои очи к лестнице на второй этаж, откуда доносились эти серенады и все залицезрели картину, достойную кисти любого художника – баталиста: низкорослый "Коля", нисколько не смущаясь присутствием посторонней публики в вестибюле, приподнял "юродивого" за шкирку и пустил того в некое подобие слалома прямо по ступенькам. Подождав, пока жертва, тихонько поскуливая, пересечёт вестибюль и скроется за дверью, "Коля" сообщил обалдевшим от увиденного посетителям, что придя к нему в кабинет, "юродивый" повторил вестибюльную уловку, сев в кабинете на ковровую дорожку, после чего безапелляционно заявил, что не встанет до тех пор, пока он, то есть полковник Русаков, не сообщит ему подробности исчезновения "золота партии". И "Коле", естественно, пришлось принять экстренные меры по ликвидации бесноватого из своего кабинета, потому что, как "Коля" вполне справедливо полагал, у него рабочий кабинет, а не балаган или же паноптикум. Народ, сочувствуя нелёгкой доле полковника, вежливо засмеялся и инцидент был, вроде бы, исчерпан.
Но Борису, за то, что он пропустил безумца, "Коля" потом вставил втык. Правда, моральный, без "занесения".
Кивнув головой на оратора, Борис вкратце поведал Юле эту поучительную историю. Та в ответ громко засмеялась и, неожиданно для Бориса, поинтересовалась, за какую именно провинность Борис угодил на вахту. Борис хмыкнул. Причиной его "вестибюльного периода" была одна шалость, вспоминая о которой Борис не мог не отдать должного своему начальству. За те проделки, говоря откровенно, его могли если и не отдать под суд, то уж выкинуть из конторы – так это – как за "с добрым утром". Произошло это тогда, когда Борис со своей группой вёл одного деятеля, промышлявшего незаконной торговлей редкозёмом в Ближнее Зарубежье. Отрабатывались все каналы, по которым этот орёл отправлял галлий в Эстонию и однажды, совершенно случайно, по ошибке, один Борисов помощник, недавний практикант, приволок к Борису на допрос прилично одетого гражданина, причем пьяного в лоскуты. Пока тот дремал в кресле, Борис быстро разобрался, что сей деятель в их делах абсолютно ни при чём и совсем уж было собирался разбудить его и, вежливо извинившись за причинённое беспокойство (мужика взяли прямо из кабака, в котором он был с девицей), отпустить его на все четыре стороны, как мужик вдруг проснулся сам и, очевидно вспомнив подробности того, как он оказался в этом кабинете, принялся орать о своих правах, размахивая перед носом Бориса какой-то бумажкой. Из этой бумажки следовало, что он был не просто пьяный мужик, а пьяный мужик государственного значения. Как выразился бы на месте Бориса в своих "Сказах" великий уральский писатель Пал Петрович Бажов: "Однём словом депутат".
