Оксана Демченко - Демченко Оксана
- Как зовут этого коня? - уточнила мавиви, прерывая раздумья спутника.
- Шагари. Ему шесть лет. Я сам растил его, - гордо ответил Ичивари. - Он хоть и посвящен от рождения Плачущей, но работать любит. Пахать обучен. И груз возит, и водяное колесо крутил, когда заболел старый каурый конь, его родич. Правда, отец рассердился, но ему сказали не сразу. Мы уже накачали воды для полива...
- Он отругал коня? - удивилась мавиви.
- Нет, зачем же так... - Ичивари смутился и добавил совсем тихо. - Зря я начал этот разговор. Отец меня наказал. За самоуправство и дерзость посадил на три дня на главной площади поселка, у столба. Без пищи и воды. Строгое наказание. Все сказали: смотрите, вождь Даргуш не дает поблажек и сыну, он справедлив.
Сын вождя помолчал и хлопнул Шагари по шее, отмечая готовность к походу. Зачем говорить мавиви, что у столба он позорно потерял сознание. А когда очнулся дома, узнал: старого каурого коня отец приказал забить на мясо. Тем более не стоит рассказывать, что он недостойно мужчины плакал ночью и что утром сбежал к деду... и до сих пор ощущает вину за свой поступок. Потому что не успела состариться луна, видевшая его слезы, как дед ушел из поселка в лес. Насовсем.
Мавиви не полезла на коня. Прихватила темную гриву и зашагала пешком, щурясь на солнышко, выстилающее ей под ноги узорные блики и тени. Словно весь лес - огромная и драгоценная ягуаровая шкура, без сожаления брошенная на тропинку перед мавиви. Трава лоснилась золотом, сочные пятна теней казались пушистыми и непроглядными... Весь мир рядом со странной попутчицей выглядел особенным. Не копилась усталость, корни не подворачивались под стопы. Птицы и звери не прятались и не уходили прочь. Бабочки и стрекозы едва слышно шуршали, то и дело садясь украшением на темные волосы.
- Ох...
- Ты всегда так по лесу ходишь - считая стволы лбом? - рассмеялась мавиви, останавливаясь и с некоторым сочувствием оборачиваясь. - Садись-ка сам на коня. Это я виновата. Сухость ложных чужих клятв более не жжет тебя, но к этому тоже надо привыкнуть. Мир кажется ярче, ведь так? Даже чересчур яркий, от него кружится голова.
- Да.
- Потому что душа постепенно восстанавливается. Удачно, что был дождь. Тебе это на пользу. Не знаю, кто придумал злую глупость о двух душах махигов, только он лгал.
- Но все знают! У нас две души. Правая и левая... левая малая, с ней связано сердце и она есть даже у бледных. У некоторых. Правая же - дар леса, если его вернуть, можно обрести покровительство одного из могучих духов. Так говорят старики. Великое одолжение оплачивается великой ценой...
- Горячечный бред! - возмутилась мавиви. - Душа одна. И если от неё отказаться, можно запросто подцепить такую гадость, которая уже ничем не лечится. Кроме смерти... и то не всегда помогает, - девушка сердито сорвала несколько листьев и приложила к шишке, готовой надуться на лбу спутника. - Ичивари, тот шнурок связывал тебя вовсе не с духом огня. Он сушил тебя и гнул, а еще тянул к тебе чудище, безумие большого пожара. Постепенно ашриг сделал бы тебя мертвым внутри. Головешкой. Пнем горелым. И это еще не самое худшее. Выжженная дотла душа становится опасна зеленому миру.
- Этого не может быть!
Мавиви серьезно одернула свою истрепанную рубаху, подняла руку, поймав на ладонь солнечный блик. Нахмурила темные брови.
- Меня зовут Шеула, и я говорю тебе то, что знает и шепчет большой лес. Твое право - верить мне или продолжать слушать иные голоса.
Ичивари снова заглянул в синие глаза. И подумал: даже если она была бы не мавиви и даже если бы совсем, по обоим родителям, бледная... Он бы все равно поверил. Потому что нельзя человеку оставаться в лесу одному. Никак нельзя.
- Даже если отец меня выгонит из поселка и объявит безумцем, - со страной веселостью откликнулся Ичивари, - я не стану слушать иные голоса. Меня зовут Ичивари и я говорю это не как сын вождя, а как сын большого леса.
- Ритуалы, продолжение суеверий, - попыталась насмешливо хмыкнуть мавиви.
Но было видно - ей приятны и важны сказанные слова.
***
'Воистину, всякий народ создает верование с чистой душой и глубокой искренностью. Ибо без веры мы, угнетенные суетным, не имеем почвы под ногами, не видим горизонта и не домысливаем мира за его изгибом. Вера наш светоч и наши крылья.
Но позже, вкусив плодов от древа познания, именуемого цивилизацией, мы утрачиваем природную искренность и заменяем веру обрядом. И нет более отдельных голосов, возносящих слова к Высшему, на смену им является хор. Кто-то в слитном гомоне поет, а кто-то и рта не раскрывает, не зная слов и не слыша музыки... Стройность гармонии разрушается, и Высший, надо полагать, спешит прикрыть окно, дабы не оскорблять своего слуха извращенной музыкой... А мы поем все громче, заменяя душевное рвение напряжением горла. Стоящие на хорах повыше иных принимаются высматривать молчунов, дабы указать на них: глядите, вот ересью отмеченные, по их вине закрыто окно! Воздадим им за грехи их по нашему разумению! Но прежде вызнаем, кто наущал и кто потворствовал.
Подменив божий суд людской расправой, вынуждаем мы Высшего задернуть штору и отойти от окна. Так безверие делается ядом губительным, отравляющим даже чистые помыслы и намерения.'
Рёйм Кавэль,
'Размышления о вере'
Корни кедра моей души уходят глубоко, сплетаются с корнями гор. Корни пьют сок земли и хранят память об ушедших. Голоса предков звучат в шелесте хвои. Живая память... и живая боль. Пятьдесят годовых кругов опоясали сердцевину ствола, отделили счастливую молодость от нынешнего лета. Тогда кедровник на склонах снеговых гор не знал звона стального топора. Темная живая хвоя не корчилась в огне, разведенном бледными. Бездушными. Глухими чужаками, не способными ощутить и расслышать, как кричит от боли умирающий старейшина леса, как он стонет, бессильно цепляется лапами ветвей за соседей и все же падает, подрубленный. Он помнил многие поколения людей гор и мог бы запомнить еще так же много... Но пришлые люди оказались более чуждыми и враждебными, чем безумие пожара или ярость взбесившегося горного оползня.
А я был молод и обманулся их сходством с нами - людьми зеленого мира. Я рассказывал им о горах, пояснял им наши обычаи, учил жить в лесу, старался найти общий язык. Никто из нас еще не знал слова 'дикарь'. Они так звали нас, но мы полагали - это совсем простое слово, обозначающее чужих людей. Только мы для них были не люди. И даже не скот. Мы были, как и наш лес - дрова для огня, именуемого ими 'цивилизация'.
Теперь я знаю много новых слов. Не просто в звучании и произношении, я постиг их глубинный, настоящий, смысл. Я смог заглянуть еще глубже, за слова. Я научился представлять себе очень точно, как крутятся в головах таких вот холодных людей железные шестеренки мыслей. Мертвые, полированные. Изготовленные мастером своего дела, ловко пригнанные одна к одной, шестеренки создают совершенный в своей техничности механизм, именуемый логика. Совершенный - и бездушный... Теперь я знаю.
