Град разбитых надежд (СИ) - "Сумеречный Эльф / Сумеречный_Эльф"

— Да, пожалуй, самое время. В голове сейчас такой сумбур, что из нее можно выудить все, что захочешь. Тем более… это же ты.

— Так расскажешь? — Ли выжидательное повернулся лицом и подпер рукой голову, всматриваясь в лицо. Он готовился выслушать, что угодно. И Джоэл понял, что настало время поделиться, хотя он не причислял себя к хорошим рассказчикам.

— Расскажу… Расскажу о том, как я… Как я стал охотником… Вернее, не совсем… О том времени, когда я впервые полюбил.

— Так вот, в чем дело! Полюбил парня, ведь так?

— Да. И нет… В общем, только не перебивай.

— Хорошо, — кивнул Ли и умолк. Джоэл несколько раз вдохнул и выдохнул, наводя относительный порядок в голове, а потом речь полилась сама собой, как будто повествовал не о себе, о ком-то другом.

— В приюте имени Сестры Джоэлины было очень тесно. У нас стояли двухъярусные кровати, одноместные. Но из-за количества сирот на одноместной спали по двое. Получалось, что в комнату вмещалось вдвое больше тощих никому не нужных мальчишек. Мы почти не видели внешний мир. На улицу нас выводили редко, там сложнее следить за группой непослушных детей, поэтому и общались мы только между собой. Из женщин знали только воспитательниц. Но какие это женщины — надсмотрщицы. А уж про воспитателей-мужчин лучше вовсе не рассказывать, что они творили…

— У вас там было, как в тюряге, — все-таки перебил Ли. Джоэл только обрадовался: рассказ уходил явно не в ту сторону. Ему не хотелось пересказывать, как их били то розгами, то палками за малейшую провинность, как кормили пригоревшей овсянкой и тухлым мясом. Такие истории поведал бы, наверное, каждый сирота.

— Да, немного похоже. Иерархия, как в тюряге: старшие издевались над младшими, проверяли, кто может стать их подручными, кто будет объектом издевок. Я был крупным и сильным, не примыкал ни к одной банде. И бил первым. Так уж мне повезло. Никто не смел красть у меня полотенца или башмаки, — не без хвастовства заметил Джоэл, но голос предательски срывался, выдавал с головой: — Зато мой сосед по койке рос хилым. Ему доставалось, но он молчал. А я злился и мстил за него, как умел. За это меня частенько сажали в карцер.

Джоэл помнил стены без окон и темноту, глухую темноту вокруг. Он и не предполагал, что во взрослом возрасте добровольно пойдет в такие же клетушки, которые в цитадели выписывали охотникам. В приюте их хотя бы не пристегивали кожаными ремнями.

— Не представляю, что ты был хулиганом! — не верил пораженный Ли.

— Я и не был. Дрался-то я не за себя. Но бил я крепко, всегда до крови, так что в карцер сажали за дело. Но я терпел, потому что у меня был друг. Ну, так я и привык защищать его. А в пятнадцать лет понял, что влюблен. — Джоэл признался легко и буднично, но потом задумался: — Даже не понял… А ощутил! Никто не пытался говорить мне, что это как-то неправильно. Потрясающее чувство, когда мы вместе лежали на этой тесной одноместной койке. Он спал, а я слушал его дыхание. И каждый вечер обещал себе, что скоро расскажу ему обо всем. Что мы сбежим из приюта и будем неразлучны. Только… признаться я не успел.

— Его… — Ли осторожно сжал руку Джоэла, поддерживая и немо прося рассказать до конца.

— Да, его убили сомны, — шепотом охнул Джоэл и замолчал, крепко зажмурившись, но потом продолжил, снова тоном сказителя, будто случилось все не с ним: — Ловцы Снов давно не меняли. И один из ребят превратился. Как-то начался пожар, наверное, от лампы, была суматоха. Воспитатели не пытались никого спасти, боялись только за свои гнилые шкуры. А на окнах висели решетки. Все кинулись к дверям, случилась давка. Мы с другом выбирались, как могли, да еще вытаскивали младших. Его ведь всегда били, тут бы сломаться и озлобиться, а он продолжал защищать более слабых. Мы заходили в дым и выносили малышей, вытаскивали из-под кроватей, из шкафов. Они ведь… так боялись. А мы думали, что справимся. Вернее, я думал. А друг не отступил, пошел со мной, сказал, что никогда не бросит… Но потом… из дыма вышло чудовище. Я не успел, ничего не успел сделать. Сомн оказался быстрее.

Воцарилась давящая тишина, последний заслон раскололся фарфоровой плиткой. Все тайны иссякли, не уходило лишь тягучее чувство старой утраты, такой же невосполнимой, как и смерти всех близких людей. Все они оставляли выболевшие отметины на полотне души, и оно постепенно чернело от горя и разлук, которые устраивала жадная вечность. Но рядом еще оставался Ли, который рассеял неловкое молчанье короткой искренней фразой:

— Мне жаль.

— Это было больше двадцати лет назад, — оправдывался Джоэл. — После того случая приютом заинтересовались Охотники, и я вызвался добровольцем на обучение. Вот и все, вот и весь мой секрет.

— Почему ты скрывал это? — не понимал Ли, точно ждал дополнения. Но, как оказалось, больше-то ничего и не таилось за печатями безмолвия. Джоэл сам удивился, почему столько лет бережно оберегал свою расколотую память о друге из приюта, который остался навечно в том дне, объятом огнем. С тех пор и являлись кошмары о горящем Вермело. Теперь, быть может, они бы иссякли, как унеслись прочь химеры из снов Ли.

— Почему скрывал… Почему… Не знаю. Честно, не знаю… Боли уже нет. Это не боль, а что-то другое. Что-то глубже боли. Каждый раз, когда мы не успеваем спасти, каждый раз, когда когти сомна раздирают чью-то грудь, я вижу своего друга, — признался Джоэл, облизывая пересохшие губы. — Тот миг, когда его атаковали со спины, его остекленевшие глаза. И если иногда мне хочется уйти из Охотников, его образ напоминает мне, ради чего я служу.

— Тебе так противна жизнь Охотника?

— Я устал. И я не знаю среди Охотников тех, кто пошел добровольно ради служения каким-то идеям.

— Значит, ты остался в память о друге? — подытожил Ли.

— Отчасти. Когда меня только взяли на службу, привлекала свобода. Ну еще жалование. — Джоэл уже улыбался, мысленно переносясь в лихие первые годы работы. — Потом начали нравиться и продажные женщины. И парни тоже. Ты не поверишь, Ли, каким я был распутным после выпуска из академии… Кровь бурлила. Казалось, передо мой лежит весь мир. Потом я понял, что те два-три года были в Вермело самыми спокойными. Сомны появлялись редко.

— Серьезно? И ни следа Легендарного? — задумался Ли. Джоэл и сам отмечал эту странность:

— Ни следа. Впервые я встретил по-настоящему опасного сомна в двадцать один год. Я оказался один на один с трехметровым клыкастым чудовищем. И вот тогда стало страшно. Сомн распорол мне правое плечо. По сравнению с тем, что сейчас — это так, царапина. А тогда я думал, что умираю. Повезло, что поблизости оказалось двое опытных охотников. Монстра уничтожили, меня подобрали. Когда я пришел в себя после кровопотери, хотел уйти, сбежать куда угодно, лишь бы больше не попадались сомны. Наверное, такое случалось не у меня одного. Но я снова вспомнил пожар в приюте. И, как видишь, я остался.

— И бежать нам некуда. Да и зачем? — искреннее не понимал Ли. — Охотники хотя бы могут обороняться. А что у обычного человека в Вермело против сомна?

— Ничего. Разве только короткий нож или праща.

— Значит, Джо, тебя мучает чувство вины?

— Вероятно. Головой понимаю, что в пятнадцать лет ничего не мог сделать. Но все же… жжет что-то под сердцем. Вина, что не спас. Сожаление, что не признался. Вот так и бывает: ждешь чего-то, оттягиваешь, молчишь. А потом и сказать некому. И с Джолин так же. Ждал чего-то ждал… — Джоэл запнулся и съежился. — Ли, что мне теперь делать?

Этот вопрос мучил с того проклятого вечера у окна пекарни. Он ждал, что кто-то укажет ему верный путь, но сам же отбрасывал участливо протянутые руки. Он хотел злиться, хотел ненавидеть, чтобы причинять себе еще больше страданий. Ведь он привык, что чем глубже в сердце впиваются шипы, тем лучше он работает. Так он пошел в академию, когда не сумел уберечь друга; так продолжил службу, когда сомн убил Стеллу. Он мстил этим тварям, жаждал истребить их всех. Но на деле глушил свою неискупимую боль потерь. Теперь, после уничтожения Легендарного Сомна, его отделял всего один шаг от настоящего счастья. Ведь на самом деле «великий моралист и формалист» не смел осуждать ни Батлера, ни Джолин. Но он боялся довериться, боялся стать безраздельно счастливым. Точно абсолютное счастье — верный предвестник фатального краха всех надежд.