Ольга Вешнева - Огрызки эпох
Увидев меня, он перестал завывать и приподнял голову.
— Прости, друг, за все, чем я тебе насолил, — простонал Лаврентий, спустив с кушетки левую руку. — Старая трещотка свела с ума колдовством. Каюсь, виноват во многом. Прости меня, Тишка. Не держи зла.
— Да, ладно, — я преодолел злость. — Прощаю. Что было, то было. Старое поминать не пристало благородным господам.
Я присел на корточки и взял его холодную руку, рассматривая черные полосы выгоревших вен.
— Знаешь, для чего я тебя позвал? — грузное туловище Лаврентия содрогнулось от боли. — Хочу взять с тебя слово, что ты не накажешь моих потомков местью. Они не в ответе за мои грехи. Пожалуйста, Тишка, умоляю тебя в память о былой дружбе, пообещай заботиться о моем потомстве, оберегать моих внуков и правнуков.
— Обещаю, Лаврушка, — я улыбнулся.
«Мое обещание не надежней твоего».
— Прощай, Тишка. Не поминай лихом, — Лаврентий опустил голову на подушку и пронзительно закричал, дергая руками и ногами.
Ни один вампир не боялся смерти так сильно, как мой бывший друг. Я чуточку надеялся, а вдруг для очищения совести он захочет вернуть мне остаток украденных драгоценностей, но этого не произошло.
— Прощай, — холодно произнес я.
Следующим в гостиную проскочил Филипп. Снимая с вешалки пальто и одеваясь, я услышал его разговор с отцом.
— Скажите, любезный отец, это он, Тихон, отравил вас? Хоть намекните, я все пойму, — допытывался Филипп надломленным голосом.
— Да, это его работа. Сначала Тихон подсыпал отраву Лейле, а сегодня настал мой черед, — из последних сил прохрипел Лаврентий.
Я бежал по лесу на пределе скорости, опасаясь погони. Выбившись из сил, раскопал устроенное в обрыве логово геллерии и свернулся в нем, положив голову на корень сосны. В любой из обжитых нор меня могли поджидать охотники, оборотни, колдуны, самураи и невесть кто еще.
Похороны Лаврентия изрядно повеселили волочаровцев, в особенности, тех, кто по причине бедности отстоял далеко от высшего общества. Представление началось в одиннадцать часов вечера. В завещании Лаврентий предписал провезти его гроб по всем городским улицам, чтобы люди испытывали зависть, глядя, с какими почестями хоронят вампира.
Выглядела траурная процессия примерно так:
Шестерка вороных коней в красных попонах медленно тянула повозку, украшенную тремя рядами цветов. На ней в открытом лакированном гробу лежал тучный вампир, одетый в темно — коричневый костюм, и похожий издали на тяжелый мешок молотого зерна, привезенный с мельницы. На загримированном широком лице застыла невинная улыбка.
По обе стороны повозки маршировали самураи в традиционных широких и пестрых одеждах. Им приходилось придерживать гроб на каждом ухабе, иначе покойник вылетел бы из гроба, обрушился бы на скорбящих колоссальной массой и непременно раздавил бы кого-нибудь. Доставляли им беспокойства и кони последней пары упряжи. Напуганные вампирским запахом, они порой хорошенько взбрыкивали и лягали повозку.
За катафалком семенили самурайские жены и дети в разноцветных кимоно. Далее следовал оркестр. Виола сдержала обещание собрать всех местных музыкантов. Во главе оркестра двигалась повозка, запряженная парой вороных коней. Она везла черный рояль вместе с игравшим на нем пианистом и дирижером — тот сидел на чемодане спиной к пианисту и лицом к остальным музыкантам, и сбивал ритм на каждой дорожной неровности. А дорога почти вся, за исключением центральной площади и парковой аллеи, состояла из кочек и ям.
Первой оркестровой колонной шли трубачи. Вторая колонна включала барабанщиков, скрипачей и виолончелистов. Третья колонна была самой длинной и забавной. Составлявшие ее музыканты играли на самых разных инструментах: кто — на контрабасе, кто — на гитаре, кто — на балалайке, кто — на гармошке, кто — на баяне, кто — на свирели, кто — на арфе, кто — на гуслях. Встречались и те, кто крутил шарманку, дудел на глиняной свистульке, стучал в бубен, трещал кастаньетами или трубил в пастуший рожок. Командир охотников притащил волынку, подаренную шотландским коллегой, и присоединился к оркестру, толком не умея на ней играть.
Погрешности дирижера вкупе с несовместимостью музыкальных инструментов искажали до неузнаваемости произведения Моцарта, Чайковского, Бетховена, Шуберта и Баха. Звукам траурной музыки они придавали заразительную веселость.
За оркестром следовали Филипп и Агния в окружении городской знати. Далее шли работники колбасной фабрики. Шеренга любопытных горожан, удлинявшаяся с каждой улицей, замыкала процессию.
Многие люди несли в руках свечные или масляные фонари, освещая непроглядную темноту.
Объезд Волочаровска завершился в три часа ночи. На холмистом кладбищенском поле столпились без малого все горожане. Фонари к тому времени погасли, и могилу пришлось копать охотникам на вампиров, обладавшим ночным зрением. Они же опустили гроб в вырытую яму, засыпали его землей и установили величественное надгробие из кроваво — красного гранита с мраморным бюстом.
Я наблюдал за церемонией издали, и вскоре пожалел, что не украл хоть немного еды с обезлюдевшей колбасной фабрики. На сытый желудок душевнее воспринимаются зрелища.
Прошло пятнадцать дней с похорон Лаврентия.
Маленькое стадо неизвестных мне животных, недавно выпущенных в заповедный лес, кормилось в прибрежной чаще. Невысокие звери имели вытянутое туловище и змеевидно изгибающиеся хвосты. Их передние лапы с восемью пальцами были длиннее задних трехпалых лап. Темно — зеленая длинная шерсть на загривке, хвосте и очесах лап, свисала как нитчатые листья росших на деревьях волшебных орхидей. Светло — зеленая короткая шерсть на остальном теле сваливалась в мелкие комки, напоминавшие березовые или осиновые листья. Звери просовывали серповидно изогнутые морды между ветками и соскабливали с коры мох и лишайники. При каждом шорохе звери настороженно расправляли висячие уши и принюхивались.
Я бесшумно влез на раскидистую иву и замер на одной линии с крупным самцом, очищавшим соседний каштан. Зверь сидел на прочном суку, зацепившись за него хвостом и выгнув колесом спину. Его уши, похожие на овчинные стельки, были беспечно сложены.
Спешку я счел излишней. Хоть и подрастерял я охотничьи навыки за два десятилетия сытой жизни, зеленым растяпам все равно от меня не ускользнуть. Вынужденная голодовка сделала меня намного легче, а значит, шустрее.
Я прыгнул на зверя, обхватил его руками, зажимая передние лапы, и упал на спину, крепко удерживая его. От испущенного жертвой свиста у меня заложило уши. Зверь хлестнул меня по лбу кончиком хвоста и попытался укусить. Перевернувшись, я прижал его к земле, удерживая голову. Лесной новосел кричал и дергался. Я лежал на нем, отрывисто дыша, и слизывал потекшую изо рта слюну.
