Рэй Брэдбери - Темный карнавал
– Не может быть, чтобы он совершил такую подлость.
Полчаса мы сидели в оцепенении, ощущая прилив холода и пустоты. Наконец в дом вошла Энн, почесывая руки.
– Я нашла место, где папа раздобыл ядовитый плющ, – объявила она. – Хотите узнать, где?
– Где? – спросили мы, помолчав.
– На склоне под нашим окном, – сказала Энн. – Там полно всяких ядовитых плющей, которых раньше там никогда не было!
Я медленно закрыла книгу.
– Пойдем, посмотрим.
Мы стояли на склоне, и повсюду валялись стебли ядовитого плюща, все сорванные, все без корней. Кто-то нарвал их в лесу и притащил сюда, на склон – огромные корзины плюща – и разбросал повсюду.
– Ох, – вздохнула Генриетта.
Мы все разом вспомнили раздувшееся лицо и руки отца.
– Но призраки, – прошептала я. – Разве может ядовитый плющ изгонять призраков?
– Видела, что он сделал с папой?
Мы все закивали.
– Тс-с-с, – сказала я, прижав палец к губам. – Всем раздобыть перчатки. Когда стемнеет, мы все здесь уберем. Изгоним экзорциста.
– Ура! – сказали все.
Погасли огни, и летняя ночь была тиха и пронизана сладким запахом цветов. Мы ждали, лежа в кроватях, и наши глаза сверкали, как лисьи зрачки в темном подвале.
– Девять часов, – прошептала Энн.
– Девять тридцать, – через некоторое время произнесла она.
– Надеюсь, они придут, – сказала Генриетта. – После всего того, что мы сделали.
– Тссс, слушай!
Мы сели на кроватях.
Оттуда, с залитых лунным светом лугов, донесся какой-то шепот и шорох, словно летний ветер ворошил все травы и звезды на небе. Послышался треск и негромкий смех; мягкими, неслышными шагами мы побежали к окнам, чтобы, сгрудившись вместе, застыть в ожидании ужаса, и в это время на травяной склон обрушился ливень дьявольских искр и две неясные тени проникли сквозь плотный заслон кустарника.
– О, – закричали мы, бросаясь друг другу в объятья и дрожа. – Они вернулись, они вернулись!
– Если бы папа знал!
– Но он же не знает! Тс-с-с!
Ночь шептала и хохотала, металась трава. Мы долго стояли так, а потом Энн сказала:
– Я иду туда.
– Что?
– Я хочу узнать.
Энн собралась уходить.
– Но они могут убить тебя!
– Я иду.
– Но там призраки, Энн!
Мы слышали шаги ее ног, слетающих по ступеням, слышали, как она потихоньку открыла дверь дома. Мы приникли к окну. Энн в своей ночной рубашке, как бархатный мотылек, порхнула через двор. «Боже, храни ее», – молилась я. Ибо она, прокравшись во тьме, была уже совсем рядом с призраками.
– Ах! – вскрикнула Энн.
Потом послышалось еще несколько криков. Мы с Генриеттой ахнули. Энн бегом пронеслась по двору, но дверью не хлопнула. Призраки умчались, словно подхваченные ветром, за холм и в мгновение скрылись из вида.
– Ну вот, посмотри, что ты наделала! – закричала Генриетта, когда Энн вошла в комнату.
– Ни слова! – огрызнулась Энн. – О, это ужасно!
Она решительно подошла к окну и хотела рывком опустить раму. Я ее остановила.
– Что с тобой? – спросила я.
– Призраки, – всхлипнула она то ли сердито, то ли грустно. – Они ушли навсегда. Папа распугал их. А сегодня знаете, кто там был? Знаете?
– Кто?
– Двое людей, – прокричала Энн, и слезы катились по ее щекам. – Непристойная парочка, мужчина и женщина!
– О, – простонали мы.
– Призраков больше не будет, – сказала Энн. – О, я ненавижу папу!
И весь остаток того лета, лунными вечерами, когда дул ветер и белые фигуры двигались в сумраке лугов, мы, три девчонки, делали именно то, что сделали в тот последний вечер. Мы вставали с постели, тихо проходили через комнату и с грохотом захлопывали окно, чтобы не слышать этих непристойных людей, а потом возвращались в свои кровати, закрывали глаза и грезили о тех днях, когда над лугами носились призраки, о тех счастливых временах, когда папа еще ничего не разрушил.
Брэдбери Рэй
Ревун
Рэй Брэдбери
РЕВУН
Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда приползет туман. Он приползал, и мы – Макдан и я – смазывали латунные подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы в сумрачном небе… Красный луч… белый… снова красный искал в тумане одинокие суда. А не увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос – могучий низкий голос нашего Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились, шипя пеной. – Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? – спросил Макдан. – Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать. – А завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь танцевать с девушками, пить джин. – Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один? – О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку. Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно. – Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный – белый, красный – белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг – без звука – исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством? У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда. – Да-да, в море чего только нет…-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил – что именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы. – Верно, там древний мир. – Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время. Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун. – Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь…" И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость. – Стаи рыб, о которых ты говорил? – Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей – увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам – я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один – будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри. Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна. – Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек, остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос, подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают, крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче, и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску вечности и краткость жизни". Ревун заревел. – Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка… – Но… – заговорил я. – Шшш! – перебил меня Макдан.- Смотри! Он кивнул туда, где простерлось море. Что-то плыло к маяку. Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены. И вдруг над холодной гладью – голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто – сто. Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то. – Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан. – Это невозможно! – воскликнул я. – Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы! Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный – белый, красный – белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло. – Это какой-то динозавр! – Я присел и схватился за перила. – Да, из их породы. – Но ведь они вымерли! – Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна. В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете. – Что же мы будем делать? – Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и плывет почти так же быстро, – Но почему, почему он приходит именно сюда? В следующий миг я получил ответ. Ревун заревел. И чудовище ответило. В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел. Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности, непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук. – Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
![Рэй Брэдбери - Тёмный карнавал [переиздание]](/uploads/posts/books/121260/121260.jpg)
