Ольга Григорьева - Колдун
Еще раз покосившись на странного просителя, девка шмыгнула за дверь, оставив Сирому одного. Проводив ее взглядом, жрец улыбнулся и ласково огладил лежащий на коленях небольшой, бережно обвернутый крашениной сверток. Ни одна живая душа в мире, кроме него самого, не ведала, сколь ценен этот сверток. Сирома искал его всю зиму. Памятуя о своей провинности, жрец не взывал за помощью к богам, и потому поиски оказались невероятно трудны. Сколько раз он уже отчаивался, сколько раз проклинал свою никудышную жизнь, чуть не дошел до самых Репейских гор, а когда уже сил почти не оставалось и все тело ныло от бесконечных странствий, он нашел его – продолговатый и тонкий, чем-то похожий на плоскую морковку, заржавевший кусок железа с грубо обломанным острым концом. Жалкий обломок оказался под большим синим камнем, похожим на тот, которому кланялись веси, и с виду ничем не выделялся, однако, издали почуяв излучаемую им силу, Сирома благодарно вскинул руки к небесам. Даже после стольких ошибок боги благоволили к нему!
Обдирая кожу и ломая ногти о твердый наст, Сирома извлек железяку из-под камня и, прижав к груди, бережно отер ее подолом срачицы. Он и не мечтал, что когда-нибудь найдет и будет держать в руках останки самого великого из всех мечей от Семиречья до Ра-реки, а ныне это случилось! Когда-то блеск этого меча вел за собой русичей, рубил язов и победно вздымался над головами воинов Германареха, но время сокрушило его, превратив в никчемный обломок старого железа. Однако оно еще помнило прежнюю славу и, дыша прикосновением руки Орея – родителя всех славянских племен, не ведало поражений.
Обернув меч крашениной, Сирома пустился на полночь, в земли заволочской чуди. Настоящее, не знающее промахов оружие могло восстать из праха только под рукой необыкновенного мастера, и Сирома ведал, где его искать. Молва о сказочном кузнеце Хромине с Онег-озера гуляла по всей русской земле. Знающие люди поговаривали, будто в его жилах бушует кровь самого Сварога, и дивные, сработанные им вещи ценились выше золота, но работал он для души, и никто не мог похвалиться, что сумел подрядить Хромина смастерить хоть что-нибудь по договору. Сирома надеялся лишь на удачу, и она не изменила жрецу: едва поглядев на принесенный волхвом меч, Хромин молча забрал из его рук обломки великого оружия и отправился раздувать горнило. Его двое сыновей, такие же нелюдимые и мрачные, как отец, затворили перед Сиромой двери кузни, и только дочь – синеглазая девка-подросток, доверчиво взирая на гостя снизу вверх, предложила ему пройти в избу и «чуять себя як дома».
Три дня Сирома жил под заботливым присмотром Марьяны, с рассвета до заката просиживая у замкнутых дверей кузни и прислушиваясь к звону молотов, а на четвертый день к Вечернице Храмин вышел из кузни. Сперва Сирома даже не понял, что сияло в его могучих, черных от жара руках, а когда разглядел – ахнул. И недаром… Под зазевавшимися лучами солнца, кичась возрожденной красой, сиял-переливался лунным светом легендарный, восставший из праха меч Орея, и, онемев от восторга, весь мир глядел, как играют на тонком и остром, будто трава-осока, лезвии робкие солнечные блики и как просится в сильную и крепкую ладонь узорная, украшенная головой быка рукоять.
– Чем отплатить тебе за труды? – принимая оружие из рук кузнеца, спросил Сирома. И тогда впервые на его памяти, а память жреца была очень долгой, Храмин улыбнулся:
– Ты ничего не должен мне, волхв. Этот клинок отвел меня в битвы прежних дней и позволил коснуться одеяния отца Орея… Не всем и не часто выпадает такая честь… Забудь о плате.
Сирома не стал настаивать. Обернув в ткань драгоценный клинок, он вновь двинулся в путь, только теперь его дорога лежала к Изяславлю. Там ждала Рогнеда. Жаль, конечно, что она не сумела подольститься к Владимиру, но время лечит, и, верно, к лету забывший обиды молодой князь навестит непослушную жену. И тогда прождавший много лет клинок напьется крови…
Но, подходя к кривичским землям, Сирома ощутил странное беспокойство. Вечерами, разведя костер и чутко прислушиваясь к лесному шуму, он часто вынимал меч, любуясь его совершенством, но чем чаще глядел на него, тем больше ощущал его бездушный холод. Это оружие не жаждало крови врага. За долгие годы безделья оно утратило свою алчущую чужих жизней душу, а вложить ее в кусок помнящего отголоски былой славы холодного железа не сумел бы ни один кузнец. Раньше Сирома испросил бы новой жизни для клинка у всемогущего Белеса, а нынче он не смел обратиться к хозяину с просьбой. Он был недостоин взывать к Велесу и входить в его капище… При этой мысли все внутри Сиромы переворачивалось от ненависти к Выродку. Это маленький болотный гаденыш помог Владимиру взойти над Русью! Он отвратил от Сиромы светлый лик Скотьего Бога! Он заслуживал смерти… Но после Владимира…
Желание расправиться с болотником мешало Сироме дышать полной грудью, но, пока власть и могущество хозяина были под угрозой, разве мог он, ничтожный раб, вспоминать о собственных обидах?! Сначала следовало убить того, кто посмеет привести новую веру – новгородского князя Владимира. И на сей раз нельзя было полагаться на волю случая. Прежние ошибки многому научили Сирому, и теперь он сам должен был убить князя! Рогнеда послужит лишь поднявшей мстящее оружие рукой, а он, жрец и слуга великого бога, станет душой Ореева клинка. Уж он-то не ошибется и не промахнется. Он напитает меч своей силой и знаниями, он вдохнет в железо жизнь и страсть! Владимир умрет!
Изяславль встретил Сирому настороженным спокойствием. Здесь лишь на словах служили Рогнеде, а на деле все и вся покорялись воле киевского князя. Даже повсюду сопровождающие княгиню девки были из Владимировых рабынь.
Проклиная себя за вырвавшиеся в Родне угрозы, Сирома два дня кружил возле Рогнедина двора. Он не боялся Владимировых воинов, но преследовавший его ненавистный Выродок страшил жреца. Он предугадывал дела Сиромы и, значит, мог спрятаться здесь, упорно дожидаясь Сироминого появления…
Неизвестно, сколько еще ждал бы жрец, кабы не Дажьбогов день – праздник свадьбы славного Дажьбога с прекрасной Живой. В этот день разряженные горожане с песнями высыпали на берег Березины и закружились в красочных, славящих Ладу и Живу хороводах. Сирома не пошел на праздник. Затаившись, он сидел возле старого колодца, присматривался к: пестрой, вьющейся на холме людской ленте, со страхом ожидая увидеть средь прочих знакомое зеленоглазое лицо. А увидел совсем иное – молодое, румяное, девичье, с пухлыми губами и шаловливыми ямочками на щеках. Склоняясь к нему, девка пронзительно вскрикнула от неожиданности, а затем расхохоталась:
