Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка

Жизнь в башне, жизнь во время забастовки, поначалу такая новая и захватывающая, стала рутинной и монотонной. Поначалу все давалось с трудом. Смешно и стыдно, как плохо они умели поддерживать порядок. Никто не знал, где хранятся веники, поэтому полы оставались пыльными и замусоренными. Никто не умел стирать – они попробовали составить словесную пару со словом «отбеливать» и словами, происходящими от протоиндоевропейского корня «бхел» («сиять белизной», «вспыхивать», «гореть»), но она позволила лишь на время сделать одежду белой и обжигающе горячей.

Они по-прежнему трижды в день собирались на совместные трапезы, хотя бы потому, что это упрощало распределение порций. Все вкусные излишества быстро закончились. Уже на второй неделе не стало кофе, а к третьей почти закончился чай. Пришлось все сильнее разбавлять его, пока он не превратился в слегка подцвеченную воду. Ни о каком молоке или сахаре не было и речи. Мегана настаивала, что лучше получить удовольствие от остатков правильно заваренного чая, но профессор Крафт категорически не согласилась.

– Я могу отказаться от молока, – заявила она. – Но не от чая.

В течение этой недели Виктуар стала якорем, за который уцепился Робин.

Он знал, что Виктуар злится на него. Первые два дня они провели в угрюмом молчании, но все равно вместе, потому что нуждались друг в друге. Они часами сидели плечом к плечу у окна на шестом этаже. Виктуар не жаловалась. Ведь больше сказать было нечего. Курс был задан.

На третий день молчание стало невыносимым, и они начали разговаривать, поначалу о всяких мелочах, а потом обо всем, что приходило на ум. Иногда вспоминали Вавилон, золотые деньки до того, как все полетело к чертям. Иногда им удавалось забыть о случившемся, и они сплетничали о тех временах, словно не было ничего важнее, устроят ли Колин Торнхилл и близнецы Шарп потасовку из-за хорошенькой сестры Билла Джеймсона, приехавшей навестить брата.

Лишь на четвертый день они смогли собраться с духом, чтобы заговорить о Летти.

Завел разговор Робин. Летти постоянно маячила в глубинах их памяти, как гнойная рана, к которой они не осмеливались прикоснуться, и Робин больше не мог ходить кругами. Он решил вонзить в гниль раскаленный нож.

– Как думаешь, она давно собиралась на нас донести? – спросил он. – Или ей далось это с трудом?

Виктуар не нужно было уточнять, о ком он.

– Для меня это было как взращивать надежду, – сказала она, немного помолчав. – В смысле любить ее. Порой мне казалось, что она одумается. Иногда я заглядывала ей в глаза и думала, что смотрю на настоящего друга. А потом она говорила что-то наобум, и весь цикл повторялся сначала. Это как носить воду решетом. Бесполезно.

– По-твоему, ты могла бы сказать что-то такое, что заставило бы ее передумать?

– Не знаю. А ты как думаешь?

Вместо той мысли, которой страшился Робин, его разум автоматически нарисовал китайский иероглиф.

– Когда я думаю о Летти, то представляю иероглиф «си». – Робин нарисовал его в воздухе: 隙. – Чаще всего он означает трещину или разлом. Но в классических китайских текстах он также относится к обиде или вражде. По слухам, под фреской с изображением родословного древа императора Цин есть пластина с выгравированной парой «си – вражда». И когда на стене появляются трещины, это означает, что кто-то злоумышляет против него. Думаю, эти трещины были всегда. Вряд ли мы имеем к ним какое-то отношение. Потребовалось лишь поднажать, чтобы все рухнуло.

– Думаешь, мы настолько ей противны?

Он помедлил, тщательно взвешивая свои слова.

– Я думаю, она убила его намеренно.

Виктуар долго смотрела на Робина, а потом спросила только:

– Почему?

– Ей хотелось, чтобы он умер, – хрипло произнес Робин. – Это было написано у нее на лице – она не испугалась, она знала, что делает. Она могла бы прицелиться в любого из нас, но знала, что это будет Рами.

– Робин…

– Ты ведь знаешь, она любила его. – Теперь слова лились из него сплошным потоком, как будто прорвало плотину и воду было уже не остановить. И не важно, насколько это было опустошительно и трагично, он должен был высказаться, переложить эту ношу ужасных подозрений на кого-то другого. – После бала она почти целый час рыдала у меня на плече, потому что хотела танцевать с ним, а он даже не посмотрел в ее сторону. Он никогда на нее не смотрел, он не…

Робину пришлось остановиться, его душили слезы.

Виктуар схватила его за руку.

– Ох, Робин.

– Ты только представь, – сказал он. – Темнокожий отказывает английской розе. Летти не могла такого вынести. Такого унижения. – Он вытер слезы рукавом. – Поэтому она его убила.

Виктуар долго молчала. Она смотрела на разрушающийся город и размышляла. Наконец она вытащила из кармана смятый листок и сунула его Робину в ладонь.

– Это должно быть у тебя.

Робин развернул листок. Это был дагерротипный портрет их четверки, сложенный так много раз, что его крест-накрест прочертили белые линии. Но лица пропечатались четко. Летти с гордым взглядом и слегка напряженным от долгого ожидания лицом. Рами обнимает ее и Виктуар за плечи. Легкая улыбка Виктуар, ее подбородок опущен, а глаза сияют. Неуклюжая застенчивость Робина. Улыбка Рами.

Он глубоко вздохнул. В груди защемило, словно что-то сдавило ребра и сжало сердце. Он и не подозревал, что ему до сих пор так больно.

Робину хотелось разорвать портрет в клочья. Но больше у него ничего не осталось на память о Рами.

– Я и не думал, что ты его хранишь.

– Его хранила Летти, – сказала Виктуар. – Вставила в рамку. Я забрала его тем вечером, накануне вечеринки в саду. Вряд ли она заметила.

– Мы были такими юными. – Робин еще раз с удивлением посмотрел на лица. Казалось, с тех пор как они снялись на этот дагерротип, прошла целая вечность. – Мы выглядим как дети.

– Тогда мы были счастливы. – Виктуар посмотрела на портрет, обводя пальцами контуры выцветших лиц. – Я хотела его сжечь. Хотела получить удовольствие. В Оксфордском замке я все время доставала его, изучала ее лицо, пытаясь увидеть… увидеть человека, который мог так поступить с нами. Но чем больше я смотрела, тем сильнее мне… становилось ее жаль. Конечно, это ненормально, но, с ее точки зрения, это она потеряла все. Понимаешь, она ведь была так одинока. Ей нужны были только друзья, способные понять, через что она прошла. И она думала, что наконец-то нашла это в нас. – Она тяжело вздохнула. – Думаю, когда все пошло прахом, она считала, что ее предали, – так же, как и мы.

Они заметили, что Ибрагим часто что-то записывает в блокнот в кожаной обложке.

– Это хроника, – ответил он, когда ему задали вопрос. – Того, что происходит в башне. Все, о чем мы тут говорим. Все наши решения. Все идеи. Хотите что-то добавить?

– Как соавторы? – уточнил Робин.

– Я возьму у вас интервью. Расскажите, о чем вы думаете. А я запишу.

– Может, завтра.

Робин очень устал, и по какой-то причине страницы с буквами внушали ему страх.

– Я лишь хочу ничего не упустить, – сказал Ибрагим. – Я уже записал рассказы профессора Крафт и аспирантов. И просто подумал… Если все пойдет наперекосяк…

– Ты считаешь, что мы проиграем, – перебила его Виктуар.

– Я считаю, что никто не знает, чем все закончится, – ответил Ибрагим. – Но я знаю, что о нас скажут, если все закончится плохо. Когда в Париже студенты погибли на баррикадах, все называли их героями. Но если мы здесь умрем, никто не назовет нас мучениками. И я лишь хочу оставить о нас какие-то записи, чтобы нас не выставляли злодеями. – Ибрагим взглянул на Робина. – Но тебе это не нравится, да?

Робин быстро расслабил лицо. Видимо, его выдал сердитый взгляд.

– Я этого не говорил.

– Но выглядел возмущенным.

– Прости, я просто… – Робин не понимал, почему ему так трудно подобрать слова. – Наверное, мне не нравится думать о нас в прошедшем времени, ведь мы еще не добились ничего в настоящем.