Карина Демина - Ведьмаки и колдовки
И из кармана коробку монпансье вытащил. Яблочных. Ядзита их с детских далеких лет любила. Правда, покупала нянечка карамельки самые дешевые, которые на вес, а не этакие, в размалеванных жестянках.
— Спасибо, — сказала она.
— Пожалуйста… а выбор у тебя, девонька, такой. Или идешь на службу его величеству… или в монастырь…
— А плаха?
Аврелий Яковлевич усмехнулся:
— А что, так сильно хочется?
— Совсем не хочется.
— От и правильно. Жизнь… она хорошая штука…
Ядзита сразу ему поверила. И выбор свой сделала, верно, еще до появления ведьмака.
— А… что надобно королю?
— Надобно… надобно, чтобы беспокойники покой находили… ну и… Хельмов храм пустым стоит. Разумеешь же, что не людям с богами шутки шутить. Раз уж ты на роду Проклятым отмечена, то и быть тебе нынешнею жрицей. Ясно?
Что ж неясного.
Черные камни, в которых сокрыта иная, нечеловеческого рода сила, звали Ядзиту. И можно было тысячу раз говорить себе, что зов их рожден сугубо воображением, но…
— Нам понадобится клинок…
— И алтарь.
— Алтарь уже есть, — сказала Ядзита. — Он… согласится переехать.
Аврелий Яковлевич разулыбался, и улыбка, следовало сказать, переменила хмурое его лицо, которое сделалось и моложе, и красивей.
— От и умница моя… а ножичек, то верно, заберем… негоже таким вещам без присмотру быть.
Ядзита кивнула.
— И… я… мне… мой отец не должен больше… надо мной власть…
— Поговорим, — пообещал Аврелий Яковлевич, руку подавая. — Самолично отправлюсь и поговорю с твоим, чтоб его Хельм задрал, отцом…
…в Южной башне топили жирным торфом, который добывали здесь же, на болотах. Тепло он давал, но помимо тепла — и копоть, которая оседала на стенах черною коростой. И под ней скрывались что камень, что ошметки гобеленов.
Подниматься пришлось высоко.
Отец разместил лабораторию под самой крышей. Ему простор надобен был.
— Эк оно тут, однако, — заметил Аврелий Яковлевич, останавливаясь, чтобы перевести дух. — Красиво…
Красное солнце. Крупное.
Тонет во мхах, окрашивая их во все оттенки алого, будто мантию королевскую пурпурную кинули на болота, и тонет она, наливается сыростью…
Деревня видна.
И старый монастырь, который многие полагали проклятым, а Ядзита бегала туда с Клео, искала безумного монаха, что якобы клад стерег. Думала, если золота найдет довольно, то и дом преобразится…
— Красиво, — глухо сказала Ядзита. — А многие боятся. Говорят, дурные места.
— Неспокойные, это точно, но не дурные… Ничего… как-нибудь… ну веди уже…
Дверь была не заперта.
— Кристоф, — отец склонился над перегонным кубом, в котором булькало что-то темно-пурпурное, тяжелое, — оставь ужин на столике…
— Папа…
Он дернулся, глянул на Ядзиту.
— А… это ты… вернулась, значит.
— Ты не рад?
— Мне некогда. Не видишь разве?
— Вижу. Тебе всегда было некогда… что бы ни происходило, некогда… — Ядзита вдруг поняла, что расплачется, но на плечо легла широкая тяжелая ладонь. И слезы отступили.
Не стоит этот человек слез.
Старый.
Плешивый. И голова крупная, тяжелая… нос кривоватый, узкие губы, лысина покрыта мелкими черными пятнами, словно чешуей.
Ее отец?
Неужели вот это — ее, Ядзиты, отец?
Мелкий, скособоченный… суетливый какой-то… вроде бы и стоит, а руки постоянно в движении пребывают… трогают то куб, то стол, то колбы перебирают, пересчитывают. И губы дергаются, шлепают беззвучно.
— Нам бы побеседовать о вашей дочери, — произнес Аврелий Яковлевич, отодвигая Ядзиту. И сам шагнул, вставая между ней и отцом. Защищал? Но кого и от кого.
— Полторы тысячи.
— Что? — Ведьмак сразу и не понял.
— Полторы тысячи злотней — и забирайте ее… только быстро… видите, оно скоро закипит…
Аврелий Яковлевич молча извлек чековую книжку.
Полторы тысячи?
В первый раз он просил больше… и обидно, и смешно. Выходит, Ядзита точно знает себе цену… и есть тот, кто готов заплатить.
Отец отвлекся ровно настолько, чтобы сцапать чек и сунуть его в карман потертого пиджачка.
— Позвольте поинтересоваться, — Аврелий Яковлевич обвел рукой лабораторию, — а чем вы занимаетесь?
— Разве не видно? — Получив деньги, отец утратил к гостям всякий интерес и явно тяготился их обществом. — Пытаюсь получить красную ртуть.
— А зачем?
Он отвлекся и взглянул на Аврелия Яковлевича с чувством полного своего превосходства:
— Естественно, для того, чтобы сотворить Lapis Philoso-phorum…[8]
В гостиницу Евдокия возвращалась в настроении приподнятом, чувствуя себя солидною замужнею дамой. Этого чувства неспособны были поколебать ни пуховое одеяло, в которое она куталась, хоть бы Лихо и предложил собственный плащ, ни самодовольная физия новообретенного родственничка, заявившего, что новобрачных наедине он не оставит, ибо карета наемная, а мало ли…
Лихо мрачно заметил, что много… не Евдокии, а этакой родственной заботы.
Себастьян оскалился. И хвост через ногу перекинул, сидит, черными глазами зыркает, выглядит до того счастливым, будто это его венчали…
— Кстати, — встрепенулся Себастьян, когда экипаж остановился перед гостиницей, — а в свадебное путешествие вы куда отправляетесь?
— А тебе зачем? — Лихо обхватил Евдокию вместе с одеялом.
— Ну… подумал, что давненько в отпуске не был… а Евстафий Елисеевич мне обещался…
Перспектива провести отпуск втроем Евдокию нисколько не вдохновила, и она, подтянув одеяло повыше, пообещала:
— Тогда и Аленку возьмем… чтобы парами.
Оценив этакий поворот, Себастьян пошел на попятную:
— Не стоит… я, пожалуй, еще немного поработаю… до осени… осень на Лазурном берегу, по слухам, диво до чего хороша…
…а в «Метрополе», в который Лихослав внес Евдокию на руках, их ожидал сюрприз.
Модеста Архиповна прибыли-с утренним поездом и, обнаружив недостачу дочерей, разволновались. О волнении говорил веер, массивный, из китового уса, которым Модеста Архиповна выразительно по ладони похлопывала, и взгляд, тяжелый, неодобрительный.
— Сбежала, значит? — сказала Модеста Архиповна, грозно брови хмуря.
Больше для порядку.
— Украли. — Евдокия вцепилась в мужа.
— Он? — Веер описал полукруг и уперся в лоб Лихослава, который от этакой простоты онемел.
Евдокия подумала.
Во-первых, мужа было жаль… а во-вторых, появилась у нее одна мысль, которая требовала матушкиной помощи… конечно, шантажировать родственников нехорошо, как и пользоваться их родственною любовью, но… в конце концов, она не ради себя, а исключительно для общего дела.
