Мария Семенова - Тайный воин
Он взмахнул кайком. Все четыре пса сразу вскочили, потащили санки вперёд. Шурга тявкнула, опрокинулась, поехала по снегу на спине. Ворон сделал шаг, остановился. Санки прибавили ходу. Шурга кое-как извернулась, сумела встать, побежала рысью, увлекаемая удавкой. Она всё пыталась оглядываться – на Ворона, на родной зеленец. Лаяла, взвизгивала, умолкала… Потом санки скрылись в снежной пыли.
– Дурак ты, Хобот, – досадливо пробормотал большак. – Порода у меня добрая, да памятливая. Будешь так-то с ней, она тебе не забудет!
Обратная дорога выдалась скучной. Ветер не пускал ученика тропить. Сам проламывал целик, сам топтал рыхлый, взбитый уброд. Ворон молча тащился позади, волок санки. Те казались вдвое тяжелей прежнего. Может, учитель в Кутовой Ворге что-то купил. Какая разница? Не спрашивать стать.
Вспоминать беспечные шегардайские приключения было тошно и больно. Гадать об участи Шурги, представлять её мордочку у колена – ещё больней. Чтобы не комкалось дыхание, Ворон старался не думать, не вспоминать, не гадать. Просто шёл, упираясь на подъёмах и спусках. Сворачивал за учителем на заснеженные дорожки лесных речек.
А вдруг Шурга всё-таки растрепала петлю, перегрызла жердь, сорвалась домой? Только где ж ей от Хобота убежать. Это как Ознобише с Лихарем состязаться. Хобот пустит по следу злых взрослых собак, он сам догонит её… будет втаптывать в снег, вышибая последнее непокорство… Страшный он человек, Хобот: дитё не помилует…
А если Шурга привыкнет к нему? Начнёт его в санках послушно возить, и на кого скажет, на того бросаться?.. Была весёлым звонким щенком, станет злобной тварью кусачей…
Ворон через великую силу отодвигал зряшные мысли. Думать надо о том, к чему руки возможешь приложить. К чему не возможешь – лучше просто терпеть.
Он равнодушно следил за очень тёмными и низкими тучами, поднимавшимися из закроя с западной стороны. Казалось, у окоёма росла медленная волна, венчанная белыми завитками. Вроде той, что в один миг слизнула деревню морян, оставив от дружного племени всего одного сына. Теперь волна мчалась дальше. Тянулась достать походников, дравшихся на восток.
«А как весело мы бежали в ту сторону…»
Ворон никогда в своей жизни пьяным не напивался, но теперь и он понял, чем похмелье отлично от буйного и всемогущего хмеля. Всё, что в дороге говорил ему Ветер, оборачивалось жестоким попрёком.
«Я-то тебе душу распахивал! Об отце, о братьях, о мотуши… Доверял, чего и Лихарь не знает… Я думал, у меня есть сын!»
А потом – изумление, почти ужас осознания неудачи:
«Я ошибся…»
Далёкая волна быстро превращалась в чёрную стену. Она высылала вперёд свирепые вихри, цепляла непроглядными космами вершины холмов.
«Учитель! Я торговую казнь видел. Недобрые они там. Они же тебя…»
Лес в этих местах когда-то был истая трущоба, никакая метель гребнем не вычешет. Теперь стало не то. Высокие деревья, по пояс вросшие в снег, сберегались только в распадках между холмами. Котляр остановился, начал рыть логово в крутом подветренном склоне. Ворон сбросил алык, так же молча взялся рубить и отбрасывать снег. По дороге туда они тоже, бывало, по полдня не говорили ни слова. Но можно ли равнять то молчание с нынешним!
«Учитель… я тебя избавить хотел…»
«А я просил избавлять? Ты, значит, весь мой замысел доконно постиг? Тебе ясный наказ даден был: на развед сбегать – а ты что натворил? Ты что натворил?..»
В снежной норе пришлось отсиживаться почти двое суток. Спали в очередь, натянув поверх тёплых кожухов ещё по одному, мехом наружу. Ворон затеплил жирник, вытащил завёрнутого в берёсту шокура. Ветер мотнул головой. Он доедал снедь, захваченную из Кутовой Ворги. Ворон было колупнул рыбину лезьем, огорчился, оставил, вновь выложил на мороз.
Наконец буря удалилась своим путём на восток, покинув сломанные макушки и длинный хвост медленного снегопада. Ворон лопатой разбил продух, первым вылез наружу. Воздух, напоённый почти оттепельной сыростью, казался густым и тёплым. Снег, мягкий, липкий, успел согнуть дугами не доломанные бурей хлысты, претворить их белыми скорбными ображениями Позорных ворот.
Ветер выбрался следом.
– Учитель… – сказал Ворон. – Учитель, воля твоя… накажи меня троекратно, только позволь…
Ветер поднял глаза. Серые, как тучи над головой. Морозные и чужие.
Ворон кашлянул, заторопился:
– Позволь, прежде чем к столбу, Надейку в чуланишке навестить… Я в зелейном ряду дивное лекарство добыл. Чтобы не ждать ей, долгих мук не терпеть, пока из холодницы выйду…
Ветер перестал смотреть на него. Перестал замечать.
– Не позволю, – сказал он. – А накажу и так троекратно, без твоих просьб.
Последний переход к Чёрной Пятери Ворон одолевал как в тумане. Его не то чтобы шатало, просто ноги ступали словно по собственному разумению. И глаза подмечали уже знакомые путевые приметы тоже как бы сами собой, без участия рассудка. Ворон пытался бодриться, но идти к столбу было жутко. Там ждало что-то такое, подле чего всё прежнее битьё покажется щелкушками в детской игре. У столба люди оставляют либо свою вину, либо свою честь. Будет сперва очень срамно. Потом – очень больно. И с начала до конца – очень страшно. Но может, хоть кончится нынешнее безвременье. Наказав Лихаря, учитель его чуждить перестал.
«И я свою честь возьму…»
Ещё изловчиться бы сунуть кому-нибудь в руку драгоценные зёрнышки да успеть объяснить, что с ними делать. Лыкашка наверняка встречать выбежит. И Хотён. И Шагала. А и не удастся снадобье передать, – всё равно: у столба раздевать станут, так он скажет им, чтобы не пороли мешочка.
«Будет что будет, даже если будет наоборот!»
Ворон поправлял на груди алык, в сотый раз ощупывал под кожухом пестрядинный кисет и… снова пытался вспомнить, как же называлось лекарство. Студень? Стыдь? Стужа?..
К середине утра над лесом начала восходить Наклонная башня. Ворон давно затвердил, где она появлялась. На каком повороте, на котором шагу. Сегодня она торчала из тумана этаким кулаком, снежный буран облачил её в царские горностаи, слишком пышные, чтобы долго держаться. Скоро белую шапку подточит близкое дыхание зеленца, оттепельный воздух согреет чёрные камни, белый пух набрякнет влагой, начнёт прислушиваться к тяге земной…
Пока Ворон смотрел, нижняя половина шапки подёрнулась как бы морщинами, отделилась. Беззвучно рухнула сквозь туман. Дрогнула и верхняя часть. Подалась, поехала с каменного ствола, разваливаясь на ходу. Спустя время долетел отзвук тяжёлого глухого удара. Ворон даже шагу прибавил. Норов Наклонной обитатели крепости давно знали, и всё же… Неповоротливая Кобоха или кто-то из малышей могли положиться на авось – и не успеть. Почему Инберн до сих пор там крытого прохода не выстроил? Потому, что чёрным двором они с Ветром редко ходили?..
Он вновь подал голос.
– Учитель… воля твоя… – Выскочило само, не спохватился, пришлось продолжать. – Учитель, когда отказнишь… Можно, я проход под Наклонной строить начну? С робушами, с Белозубом…
Некоторое время Ветер шёл по заметённой дороге молча, как не слышал. Наконец бросил через плечо:
– Нет. Не позволю. – И всё-таки снизошёл, пояснил: – Может, хоть так иные привыкнут думать, что делают.
Ворон опустил голову.
С других башен их уже разглядели дозорные. Легко было представить, как там, внутри, все побросали работу. От старших, совершавших воинское правило, до самых младших, чистивших снег. Все бежали за пределы широко раздвинувшегося купола – встречать Ветра. И Ворона.
Котляр вдруг остановился. Повернулся, приминая лапками снег. Окинул пристальным взглядом ученика.
– Куда ты там хотел, беги уж, – смилостивился он прежним голосом, остудным, колючим. – Только живо возвращайся, не мешкай, не потерплю.
Хотён, Шагала и другие ребята, выбежавшие навстречу, едва головы успели вслед повернуть. Дикомыт пронёсся сквозь толпу, чуть не по стене одолел сугроб, заваливший подходы к чёрному двору, и скрылся в поварне. Только было замечено, что кожух болтался у него на плечах, а глаза горели сумасшедшим огнём. Хотён шагнул было следом, но увидел Лихаря, спешившего к учителю, и побежал за стенем.
В поварне угорелыми котами метались приспешники. Ветер явился врасплох, ни о какой настоящей готовке речи не шло, но надо же господину с дороги хоть мёда горячего поднести?.. А там и щей гретых с заедками?..
Вдоль глухой стены тянулась длинная печь, ровесница крепости. Прокалённый свод с жерлами вмазанных котлов, одно сплошное горнило с несколькими устьями, чтобы подгребать жар туда, где нужней. В иных местах свод был перекрыт толстыми листами железа – ставить горшки, ковши, сковородки. Под одним из таких листов работники торопливо разводили огонь.
