Владимир Ленский - Пророчество Двух Лун
Потом повернулся и устремил взгляд на Гальена.
* * *
Талиессин замер перед алтарем, на который должна была пролиться сегодня эльфийская кровь. Сколько себя помнил наследный принц, каждый год перед этим алтарем стояла его мать. Каждый год, накануне дня летнего солнцестояния, ровно в полночь происходило одно и то же: сияние разноцветных огней, музыка, ожидание чуда.
Людям никогда не надоедало участие в этом празднике – как не может надоесть приход весны или созревание плодов нового урожая.
Перед каждым домом вывешивались гирлянды из цветов, листьев, лент, фонариков; на каждом пороге, на каждом окне ставили плошки с водой, чтобы умножать праздничные огни мириадами бликов.
А на большой площади перед главными воротами, ведущими в дворцовый квартал, воздвигали алтарь – большой серый камень. Некогда он был белоснежным, но с годами потемнел, и только на сколах заметна была первозданная белизна.
Вокруг алтаря на высоких подставках устанавливали специальные светильники – плоские чаши из полированной меди. В них бездымно пылало масло самого лучшего качества; огонь беззвучно исходил, казалось, из самых недр земли, на которой стояли подставки с чашами.
Множество людей столпились на площади, на балконах, на крышах, в окнах. И в раскрытые ворота вышел человек, который готовился этой ночью принести свою жертву.
Он шел один. Впервые за всю его жизнь Талиессин явился людям один, без королевы. Он почти наяву представлял ее себе идущей чуть впереди: высокая, стройная, с волосами цвета темной бронзы, в простом длинном платье. Она как будто не ступала по земле, а парила над ней, не касаясь ступнями почвы.
Талиессин знал, что у людей, привыкших, как и он, видеть в эту волшебную ночь эльфийскую королеву, он сам вызывает разочарование. Он шагал по земле слишком твердо, слишком уверенно. Ему не помогло даже то, что он снял обувь и шел босиком.
Человек по имени Гай никуда не исчез; он продолжал жить внутри регента королевства. И даже если бы Талиессин внял голосу рассудка и объявил о собственной коронации, ему не удалось бы избавиться от Гая. А иметь на троне Гая не понравилось бы никому.
Для праздничной ночи Талиессин выбрал одежду темно-медного цвета, напоминающего цвет волос его матери. Никаких украшений ни на голове, ни на шее; даже пояс на нем был простой, из выделанной бычьей кожи.
Он приблизился к алтарю. В темноте заиграли арфы и тихо вступили со второго такта трубы; тему для музыки, сопровождающей жертву эльфийской крови этого года, сочинил Эмери; это была тема Талиессина – не нынешнего, а давнишнего, того, каким Эмери увидел его впервые с галереи королевского дворца: юноши, почти мальчика, с раскосыми дикими глазами и быстрыми движениями.
Казалось, на мгновение музыка преобразила Талиессина, и он стал прежним. Встретившись с сиянием золотой Стексэ, глаза его наполнились светом, в углах рта появились ямки – вот-вот улыбнется Талиессин… И в этот миг судорога боли пробежала по его лицу, он опустил веки и застыл перед алтарем.
Почти никто не заметил этой заминки. Арфы продолжали играть, и труба нежно вторила, им. Ожидание чуда завладело толпой. На площади стало очень тихо, и музыка лишь подчеркивала хрупкость этой тишины.
И уж точно никто не обратил внимания на то, что у Талиессина не было в руке ритуального кинжала с тончайшим лезвием – кинжала, которым каждый год ранила свое запястье эльфийская королева, чтобы уронить на алтарь капельку чудесной крови.
Талиессин просто стоял перед древним камнем, полуприкрыв глаза; стоял, расставив босые ноги, слишком земной, слишком похожий на самого обычного смертного человека.
* * *
Гальен не мог оторвать взгляд от темной бесформенной массы, в которую превратилась Аббана. Спесивая, самоуверенная, красивая, полная жизни женщина – сейчас она стала ничем. Горой мяса. Это казалось злым волшебством. По сравнению с этим участь, уготованная Гальену, вдруг померкла в его глазах. Он больше не испытывал страха. Он вообще не понимал, как можно оставаться и жить дальше в мире, где возможны подобные вещи.
Один из стражников, охранявших пленника, исчез: его рвало на обочине дороги. Толпа зрителей, однако, сбилась еще плотнее; если кого-то из них и стошнило, то это не побудило остальных разойтись.
Агилон был бледен, и это бросалось в глаза даже в полумраке.
– Вот, значит, как будет разговаривать регент Талиессин со своими политическими противниками, – проговорил Госелин.
Агилон не ответил.
Эмери оглянулся в поисках брата. Ренье тоже находился здесь: они договорились, что придут проститься с бывшими друзьями и посмотреть, как те умрут.
«Я не вижу в этом признаков неуважения к ним и их участи, – сказал, помнится, Ренье. – Напротив. Мы проводим их… А кроме того, я хочу увидеть, как умрут те, кто посмел приговорить к смерти правящую королеву. Человек, который решился на такое, должен быть достойным собственной дерзости».
Ренье находился в стороне от основной группы придворных. На гнедой лошадке, подаренной ему Адобекком, он затесался в компанию горожан, и в седле перед ним уже восседала какая-то хорошенькая юная особа в чепчике. Она была жутко бледна, ее глазищи потемнели и расширились, брови все время двигались на гладеньком лбу, а ротик сложился сердечком. Она не отрываясь глядела на осужденных.
Ренье крепко прижимал ее к себе и время от времени наклонялся к ее уху. Что-то нашептывал. Она отвечала, не поворачиваясь к нему.
Ренье вдруг встретился глазами с братом, и Эмери уловил ужас в его взгляде. И еще он догадался: Ренье держал на коленях эту девочку, как иной человек в глубокой печали берет на руки животное, – просто для того, чтобы ощутить поблизости по-настоящему живое существо, счастливое лишь тем, что оно дышит и что кто-то рассеянно ласкает его, а может быть, снизойдет и угостит сладким.
– Пробрало? – спросил стражник у Гальена.
Тот молча кивнул.
– Мне тоже нехорошо, – признался стражник.
– Хватит! – закричал Гальен. – Вы привезли меня сюда, чтобы убить, – так убивайте! Довольно! Не распускайте сопли, вы!..
Он вывернулся из рук стражника и шагнул к помосту. Палач безмолвно наблюдал за ним сверху. Гальен вдруг остановился, привалился боком к помосту, тяжело и быстро задышал.
Стражник нагнал его.
– Вот и ослабел, – сказал он. – Давай помогу.
Он подхватил осужденного под локти и потащил наверх по ступенькам.
* * *
– Сумерки возмутились и породили бури, а бури взволновали моря, и волны их поднялись до самых светил, – сказал рыцарь Солнца.
Над площадью на протянутых канатах шли две фигуры, мужская и женская: мужчина в желтом и женщина в синем то сплетали руки, то расходились. Стоя на одной ноге на канате, другую девушка подняла и положила на плечо партнера, а он, извернувшись, коснулся ступней ее затылка. Затем причудливая фигура, образованная их телами, рассыпалась. Они разошлись на самые дальние концы площади.
