Джеймс Кейбелл - Сказание о Мануэле. Том 1
— Но я не должен посылать солдат воевать против него сейчас, когда я — святой. Это выглядело бы неприлично и имело неблагочестивый вид подсказки Небесам.
— Все же, король, вы посылаете войска против мавров…
— Ах, но это же не ваши земли, граф, а мой город Уведа, на который напали мавры, а нападать на святого, что вы без сомнения должны понимать, опасная ересь, подавить которую — мой долг.
— Да, разумеется. Значит, вот так! — сказал Мануэль. — Что ж, быть графом — это кое — что, и лучше бережно носить красивое имя, чем караулить стадо свиней, хотя, по — видимому, со свиньями не пропадешь с голоду.
Между тем герольды короля в парадных доспехах разъехались по округе, чтобы объявить об исполнении древнего пророчества, касающегося пера архангела Орифиила. Никогда прежде не бывало в этих краях такого шума, ибо в колокола всех церквей звонили день — деньской, а весь народ бегал вокруг, молясь что есть мочи, прощая родственников, целуя девушек, свистя в свистки и звеня бубенчиками, поскольку город теперь стал прибежищем реликвии настолько священной, что и последний грешник, лишь коснувшись ее, очищался от любой скверны.
В этот день король Фердинанд прогнал дурных сотоварищей, с которыми он так долго буйствовал, прибегая ко всем возможным порочным способам, и зажил, как святой. Он строил по две церкви в год и питался одними кореньями и травами; он ежедневно мыл ноги трем беднякам и ходил в рубище; когда сжигали еретиков, он сам приносил и складывал дрова, чтобы никого не обременять; и он сделал матерями — настоятельницами своих самых близких подруг прежних дней, поскольку знал, что люди делаются святыми при соприкосновении со святостью.
А граф Мануэль пребывал в течение месяца при дворе короля Фердинанда, отмечая повсюду то, что казалось самым примечательным. Мануэль в основном нравился избранным, и по вечерам, когда двор собирался на домашнюю молитву, никто не был более набожен, чем граф Пуактесмский. Он был тих с матерями — настоятельницами, а с анахоретами и епископами — прост, что не могло не восхищать в божественном посланнике. «Особая благосклонность Небес, — как указывал король Фердинанд, — всегда сберегается для скромных людей».
Перо из крыла гуся Гельмаса король Фердинанд велел прикрепить к непритязательной камилавке с нимбом из золотой канители, которую он теперь носил вместо тщеславной земной короны, чтобы постоянная близость с этой реликвией умножала его святость. И теперь, когда его душу покинула неуверенность в самом себе, Фердинанд жил без забот, и его пищеварение улучшилось за счет легкой диеты из кореньев и трав, и его доброта была бесконечна, поскольку он не мог сердиться на жалких грешников, которых ожидают бесконечные муки ада или чистилища, в то время как Фердинанд в раю будет играть на золотой арфе.
Поэтому Фердинанд со всеми обходился мягко и великодушно. Половина его подданных говорила, что это им все просто кажется, а остальные утверждали, что в самом деле такое вполне возможно, что они всегда мечтали об этом и теперь думают только о том, чтобы молодежь извлекла для себя пользу и относилась к подобным вещам посерьезней.
А Мануэль достал глину и вылепил фигуру, у которой были черты лица и кроткий взгляд Фердинанда.
— Да, в этом молодом человеке, которого ты сделал из грязи, есть что — то от меня, — согласился король, — хотя материал, конечно же, не может передать цвет лица и красный нос, которые у меня были до духовного возрождения, когда я думал о всякой тщете; и, кроме того, он весьма похож на тебя. Все же, граф, в этой вещи есть чувство, здоровье, она свежа и свободна от модного сейчас болезненного внимания к анатомии, и это делает тебе честь.
— Разумеется, король, мне эта фигура нравится сейчас, когда она только закончена, но я почему — то уверен, что это не та фигура, которую я мечтаю создать. Нет, я должен следовать своим помыслам и своим желаниям, и святость мне ни к чему.
— Эх вы, художники! — сказал король. — Но у тебя на уме нечто большее, чем грязь месить.
— По сути, король, я ошеломлен тем, как создали святого, и тем, как легко все достается, если этого от вас ждут.
— Пустяки, граф, это никого не должно печалить, я пока не жалуюсь. Но на самом деле ты думаешь о чем — то более серьезном.
— Я думаю, сударь, что нехорошо что — то у кого — то красть, и считаю, что абсолютная праведность — это красивое перо на шапочке.
Затем Мануэль зашел на птичий двор за дворцом короля Фердинанда, поймал гуся и выдернул у него из крыла перо. После чего граф Пуактесмский выехал на громадном в яблоках коне и пустился в путь на восток, в сопровождении свиты. Шестеро слуг в желто — голубых ливреях галопом скакали за ним, двое везли впереди в мешках с золотой диадемой изваяния, созданные доном Мануэлем. А третий — оруженосец — вез щит дона Мануэля, на котором был изображен вставший на дыбы и взнузданный жеребец Пуактесма, но у старого герба пришлось изменить девиз.
— Что это за латынь? — спросил дон Мануэль.
— «Mundus decipit», граф, — сказали ему, — древний благочестивый девиз Пуактесма: он означает, что дела мира сего — суетная мимолетная видимость и что земные подвиги нигде особо не ценятся.
— Подобный девиз обнаруживает крайнюю неопытность хозяина, — сказал Мануэль, — и для меня носить его было бы черной неблагодарностью.
Поэтому надпись переписали в соответствии с его указаниями, и теперь она гласила: «Mundus vult decipi».
Глава IX
Перо любви
В таком виде граф Мануэль появился рождественским утром — через два дня после того, как ему исполнился двадцать один год, — в Провансе. Эта страна, имевшая славу колдовской, никоим образом не показала каких — либо необычных особенностей, если не считать того, что мраморный королевский дворец был огорожен серебряными пиками, на которых торчали набальзамированные головы молодых людей, домогавшихся руки принцессы Алианоры. Слугам Мануэля сперва это не понравилось, и они сказали, что мертвые головы не подходят к рождественскому убранству, но дон Мануэль объяснил, что во время всеобщего веселья такой палисад тоже выглядит забавно, тем более (погода в этих краях стояла, в сущности, невиданная), ночью выпал снег и кажется, что на каждую голову надели ночной колпак.
Мануэля провели к Раймону Беранже — графу Провансскому и королю Арльскому, устроившему рождественский пир в теплом зале. Раймон восседал на изящном троне из резной слоновой кости и золота под пурпурным балдахином, а рядом с ним на точно таком же троне, только чуть поменьше, сидела дочь Раймона Беранже Алианора — Недоступная Принцесса в платье из муарового шелка семи цветов, отороченном темным мехом. В ее короне выделялись хризолиты и аметисты: чудо, насколько ярко они сверкали, но они были не так прекрасны, как глаза Алианоры.
