Ника Созонова - Никотиновая баллада
Я осмелела и снова принялась хамить. Страх отступил, и пришла досада на собственную слабость, свидетелем которой он стал.
— Я не просто киллер. Я никогда не убиваю людей руками — всегда головой. Выдумываю сложные комбинации, порой очень красивые — словно шахматист или композитор. Мои заказы никогда не выглядят как преступление — обычно это несчастный случай, реже — суицид. Как правило, я даже не приближаюсь к своим объектам. Обязательно выслушиваю причину, по которой делается заказ.
— Причину? — Я хмыкнула. — Зачем? Какая тебе разница?
— В зависимости от нее назначаю цену. И необязательно деньгами. Как-то мужик захотел убрать свою жену, которая мешала его любовной связи. Я запросил за это его дом и бизнес.
— Ну и расценки! — Я хохотнула, изображая циничное веселье. — А он не послал тебя после этого и не обратился к твоему коллеге поскромнее?
— Ты плохо меня слушаешь, девочка. Коллега поскромнее гарантирует смерть, и только. Переплата идет за чистоту и красоту комбинации, за отсутствие неприятностей с ментовкой. Так вот — спустя полгода после скоропостижной смерти его благоверной (кстати, она не мучалась: сердечный приступ, пара секунд — и душа уже на небе), любовница выставила его за дверь. Он повесился через неделю. А с другого клиента — женщины, которая просила отомстить подонку, спьяну переехавшему машиной ее пятилетнего сына, я взял в уплату лишь черепаховый гребень, которым она украшала свои волосы.
— Значит, ты мнишь себя современным Робином Гудом? Помогаешь хорошим, взяв на себя роль высшего судии?
— Вовсе нет. Ты не поняла: я всегда выполняю заказы, любые — если люди соглашаются с моей ценой. Основной драйв для меня — в красоте комбинации. Вот, месяц назад случилось на редкость изящное дело. В цепочке было задействовано восемь человек, а в центре, в яблочке — старый злобный прыщ, который нужно выдавить — во всяком случае, таким он представлялся заказчику, сыну прыща, — Дар взял со столика салфетку и принялся чертить на ней сложный многоугольник. — Смотри: чтобы подобраться к прыщу напрямую, требовалось выйти на медсестру, ежедневно колющую ему на дому антисептики, а путь к ней пролегал посредством…
Я слушала вполуха, пытаясь разобраться в своих ощущениях, связанных с мужчиной напротив. Если он не врет — а он не производил впечатление позера, любящего покрасоваться перед путаной — он еще опаснее, чем мне интуитивно казалось. И еще интереснее. У меня есть особенность: не могу устоять перед ярким и необычным человеком, даже если считаю его при этом сволочью. Меня тянет общаться с таким, несмотря ни на что, впитывая по максимуму его индивидуальность, наполняясь ей, словно драгоценным вином многолетней выдержки. Кстати, еще один интересный момент: зачем он все это мне выкладывает? Причем достаточно буднично, без капли горечи или сожаления — словно о прочитанной статье в утренней газетенке.
— …Вскрытие показало инсульт на почве чрезмерного эмоционального возбуждения. Семьдесят пять годков, как-никак. Все наследники рукоплещут и до хрипоты обсуждают количество венков и цвет шелковой обивки гроба.
Дар скомкал исчерченную салфетку и поднял на меня глаза, словно ожидая слов одобрения, а то и таких же рукоплесканий.
— Мне показалось — там, в Конторе, что на груди ты носишь православный крест.
— А вот эту тему, Натали, мы с тобой обсуждать не будем. — Помолчав, объяснил: — Чересчур интимно. Не моргнув глазом, могу поведать тебе, сколько у меня было женщин, а также мальчиков, какие позы и стимуляторы я предпочитаю и в каком возрасте впервые стал онанировать. Но вера — это уж извини.
— Извиняю. Вопросик попроще: ты не боишься, что я заявлю на тебя в ментовку?..
— Не боюсь. Кто поверит твоему рассказу? Я не оставляю улик, работаю абсолютно чисто. Впрочем, я совершенно уверен, что ты не станешь этого делать. Я слишком интересен тебе. В твоих глазах не страх и не праведное негодование. В них любопытство.
— Ты мнишь себя знатоком человеческих душ… Забавно! А чем, в таком случае, я заинтересовала тебя? Да еще в такой степени, что ты пришел во второй раз — и не ради секса, а ради исповедальной беседы в кафе? К чему тебе откровенничать со мной?
— У тебя глаза загнанного зверя. Смертельная обида на весь мир в каждом движении, в изгибе шеи, в подрагивании пальцев. Мы с тобой похожи. Именно поэтому ты не боишься меня, а лишь опасаешься. Еще ты отлично рисуешь, а я, поскольку сам являюсь творческим человеком, ценю одаренность в любом ее проявлении.
— Похожи? Ну, уж нет. Я никого не отправляла на тот свет и не собираюсь когда-либо это делать.
— Если в руки тебе дать пистолет, а напротив поставить самого ненавистного человека, ты выстрелишь.
— Нет!
— Да.
— Неправда. Откуда ты можешь знать?
— К чему спорить? — Он снисходительно улыбнулся. — Ты дитя тьмы и грязи, так же как и я. Это не плохо и не хорошо. Это просто данность. Но ты сопротивляешься своей природе, а я нет. Вот и вся разница.
— Не смей сравнивать меня с собой.
Я говорю это спокойно. Я стараюсь не психовать на людях, хоть мне и очень хочется опровергнуть его заявление — криком, битьем посуды — чем угодно. Я этого делать не буду — просто встану, соберусь и уйду.
Дар с легкой улыбкой смотрел, как я запихивала в сумочку сигареты и зажигалку. Когда я поднялась с диванчика, мимолетно коснулся моей ладони.
— Если захочешь меня найти, спроси у Илоны, я оставил ей номер сотового.
— Не захочу.
— Ну, значит, тогда я зайду как-нибудь. Ты очень приятная собеседница, Наташа. Впрочем, не только собеседница. До свидания!
— Польщена столь лестным отзывом. Но все же думаю, что уместнее будет слово 'прощай'.
На улице была глубокая ночь. Хмурая и беззвездная. Мне вспомнилось, что именно в такую августовскую ночь, беспробудно печальную и темную, я сбежала из детского дома. Мне было одиннадцать. Я построила шалаш недалеко от города и жила в нем три дня, пока меня не отловили менты и не вернули назад. (Стандартного наказания за побег — психушки, я тогда избежала чудом: и директриса, и самые злобные воспитатели были в отпуске.)
Мик появлялся раза по три в сутки. Мы болтали и играли, и мне от радости не хотелось ни спать, ни есть. Я упивалась своей маленькой свободой. Ловила бабочек и отрывала им крылья. Это не было садизмом, скорее завистью: я чувствовала, что для меня воля продлится недолго, а вот они останутся и будут летать. Мику не нравилось мое живодерство, но он выдавал это только взглядом — наверное, понимал, что творится у меня под черепной крышкой и за прутьями ребер. Может, Дар прав, и я действительно сродни ему, только боюсь признаться в этом, не хочу принять себя такой, какая есть?..
