Ника Ракитина - ГОНИТВА
– Это фольварк "Воля", паныч. Лежите.
– Если вы будете сидеть рядом, – пробормотал Алесь. Как ни странно, Антя послушалась.
– Воля… – он подергал мокрый ворот. – Это же кладбище.
– Антя, – подала голос Юлька, – я тебе говорила, не дело его в дом брать.
– Стихни. Поторопи Бирутку с обедом.
– Скорее, с ужином! – фыркнула Юлька и злонамеренно хлопнула дверью.
– Совсем от рук отбилась, – вздохнула Антя скорбно. Накинула на голову темный, старушечий, платок. Ведрич подавил желание содрать его к чертовой матери. Поежился – ощутимо дуло от окна. Девушка заметила его движение, встала, задернула шторы. Каждое движение ее было естественным и грациозным, и Алесь понял, что любуется ею.
– Вас нашел… один человек нашел. И принес сюда.
Слова выговорились неохотно. А Ведрич понял, что ненавидит этого человека. Заранее. Безо всяких оснований. Хотя бы потому, что тот встретился с Антей раньше его самого.
– Я…
Антося перехватила его руку, уложила на одеяло:
– Я знаю. Вы бредили.
Щека его дернулась.
– Нет, я не слушала! Ну поверьте, пожалуйста, – голос девушки задрожал. – Только имя. А я – Антонида Легнич. И Юлька моя сестра, мы вдвоем живем. И кухарка.
– Я видел ваше имя в "Бархатной книге".
Антося сглотнула, поправила полотенце у него на лбу:
– Нас вычеркнули из привилеев. После бунта. Отца расстреляли.
– Простите…
Повисло молчание. Ведричу хотелось взять руку девушки в ладони и почтительно поцеловать. Она даже потянулся к ней, но Антя отскочила, как зверушка, смахнула слезы:
– Пойду…
Тонкий цветочный запах опять опахнул, зашуршало платье, и Алесь остался один.
Наутро опять было жарко и солнечно. Алесь вышел в маленький, в желтых цветочных стеблях садик и не торопясь разглядывал дом. Дом был одноэтажный и длинный, когда-то оштукатуренный и побеленный. Причем действительно когда-то: от побелки сохранилось немногое, штукатурка толстыми пластами осыпалась от сырости, обнажая бревенчатую основу. Потемнели давно не крашеные ставни. Крыша была наполовину крыта дранкой, наполовину соломой, а кое-где и вовсе проглядывали ребра стропил. Похоже, вместо ремонта те части дома, где жить уже было опасно, заколачивались и стояли пустые, с досками поперек безглазых окон. Трубы словно промялись внутрь, и только над одной вился дымок. В высоких кронах тополей за усадьбой крякали вороны, вдоль стен и гнилых водостоков росли маленькие березки и высокие, в рост человека, бодяки и полынь. Сухие стебли шуршали на ветру. Шуршала красноватая листва под ногами. Весь воздух был напоен увяданием. Ярко алели ягоды на рябинах.
Антося подняла голову на звук шагов, отерла лоб грязной ладонью. Она возилась в земле, выдирала сухие стебли увядших георгин, и теперь, оттого, что Алесь застал ее за недворянским занятием, чувствовала себя неловко. Лицо покраснело. Антя сдула налипшие на лоб – теперь Ведрич разглядел – каштановые, пушистые волосы. Черный плат опять сполз на спину, но грязными руками поправлять его было неловко.
– Садовника нет, – сказала она со вздохом. – Иногда приходит Костусь, арендатор, а так… вот…
Она смешалась.
– Ага, давно в Вильно могли уехать! – как всегда, не вовремя выперлась на щелястое крыльцо Юля – паненка лет пятнадцати, с индюшачьим надутым личиком. Глаза у нее были прозрачные, лицо пухленькое, кудри подобраны почти по-городскому, но это-то "почти" и раздражало. В общем, трудно было найти двоих, более непохожих, чем эти сестры. – Как люди, могли бы жить. Это старье продали, домик бы купили…
Антя покраснела – хотя куда уж больше:
– Ну что ты говоришь, Юля!
Юля уперла ручонки в бока:
– А то! Патриотка х…, так и сдохнешь тут старой девой! А там наряды, праздники, фейерверки, офицеры-душки! Блау-рота… Была бы я Юлия Легниц!
Грязной, в земле, рукой Антя залепила ей по лицу. И отвернулась. Скукожилась вся. Губы ее тряслись.
– Дрянь, дрянь ты! – кричала Юлька. – Дрянь завидущая! Жаба! Ты и твой Гивойтос!
Гнилые ступеньки хрустнули. Паненка подскочила и ляпнула дверьми.
– Ой, Боже ж мой, Боже ж мой, – стиснув пальцы в кулачки у подбородка, совсем по-деревенски причитывала Антя. Слезы капали, размывая грязь. Алесю захотелось прижать девушку к себе, успокоить, убаюкать. Из головы начисто выскочило, отчего он в эту Волю попал. С хрустом проломавшись сквозь кустовье, он сорвал припоздавший, слегка обвядший, но пышный георгин:
– Проше, панна Антя, только не плачьте, – привстал на колено. И снизу вверх разглядел ее глазищи – похожие на линялое жнивеньское небо, с черными вздрагивающими ресницами. И понял, что улыбается не чтобы обаять и успокоить, а совершенно искренне.
– Но она не должна была это говорить! – она нервно скомкала стебель, топнула потертой туфелькой по мягкой земле. И платье на ней перешито из старого. А как держится!
– Все дети беспощадны.
Антонида кивнула, как королева:
– Спасибо за сочувствие, пан Алесь. А теперь мне нужно идти.
И ушла! Ведрич статуем еллинской девки окаменел посреди садика. Такого он от Антоси не ожидал.
Густая и насквозь мокрая жимолость почти доверху загораживала окошко. Насеялись в волосы листики, какая-то труха, прошлогодняя паутина. И нынешняя тоже. Все это липло к коже, ветки гневно шуршали, застили свет. Алесь пошарил под ногами, скривившись от рухнувшего на спину водопада, швырнул в стекло комком земли. Створка со стоном приотворилась.
– Ах, какая прелесть! – прошептала Юлька. – Я знала. Прикидывается недотрогой, а к самой паны в окошко лазиют.
– Тихо, – рявкнул Алесь. – Я не к ней, я к вам.
– Ага… – потянула девица недоверчиво. – Спаленка сестрина.
– Вылезай! Поговорить надо.
Юлька чиниться не стала. Похоже, она не в первый раз покидала дом подобным образом. А жажда приключений пересилила все подозрения. Она даже покраснела от удовольствия, когда княжич ее поймал, и не торопилась вырываться из объятий. Алесь поставил девицу наземь. Отклонил ветки:
– Проше, ясна паненка.
Садик, без ограды переходящий в лес, встретил их совиным криком. Юлька немедленно притиснулась к Алесю. Вообще-то обнимать ее пухленькое тело было приятно.
– Панна Легнич не хватится?
Юля хмыкнула:
– Она на кухне. И вообще дуется. А почему "Легнич"? Вы ж вроде нежничали?
– Мне ее жаль, – слукавил Алесь. – Дикая.
– Это верно.
Юля повернулась к нему совсем не детской грудью:
– Так зачем я пану?
– Молодые панны особенно хороши при луне.
Девушка прыснула:
– Так что, пан стрыг?
– Панна угадала…
Пришлось зажимать ей ладонью рот, чтобы не подняла всю Волю. Юля повисла на Алесе и вся вздрагивала от хиханек. Потом отерла щеки кокетливым платочком:
