Александр Лидин - Пески смерти
И получилось так: мы внутри сидим. Япошки снаружи. Они нам чего-то кричат, руками машут, мол, выходите, все равно вам деваться некуда. Вот ефрейтор и пальнул в них для острастки. Отступили они подальше, а уходить все равно не хотят. И что делать, у нас ни еды, ни воды, ни боеприпасов.
Пошли мы тогда с ефрейтором… Кстати, он из шестой артиллерийской роты и зовут его по-простому — Степан Быков. Так вот, пошли мы со Степаном храм осмотреть. Вдруг тут другой выход есть или еще чего найдем.
Только начали мы храм смотреть, не понравился он мне очень. Не похож он был на другие буддистские храмы, что мы видели. Совсем не похож. Хотя тут, как и в любом местном храме, все было отделано золотом, у меня появилось какое-то неприятное ощущение, словно не храм это вовсе, а место гадкое, оскверненное. Отчего мне так казалось? Не знаю. Только было мне неприятно… мороз по коже, да и только.
Да и у Степана то же ощущение было. Он мне так сказал:
— Выбираться нам отсюдова надо. Мне тошно от этих желтолицых, будь они китайцы аль самураи… Не по душе все это… Пакостно тут все, словно в дерьмо вляпался.
Но делать-то нечего, надо выход искать, не век же в осаде самурайской сидеть.
Зашли мы за алтарь, а там лесенка такая вниз, и стоит местный старичок в оранжевом балахоне. Сам лысый, маленькие глаза щурит, «Ни хао», — нам говорит.
Ну, Степан к нему сразу по-свойски.
— Я, — говорит, — тебе сейчас все «хао» разнесу, ежели ты, гадюка желтожопая, не покажешь, как нам отсюда выбраться!
Дядька-то Степан здоровый. Он как взял этого узкоглазого, как тряхнул, над полом приподнял. У того аж зубы застучали, только он свое дурное дело дюже знает. Висит на руке Степана и головой кивает, все свое «ни хао» твердит. Шваркнул тогда его Степан об стену.
Тут я вступился.
— Чего, — говорю, — старика калечишь. Он маньчжур или китаец, священник. Он тут вовсе ни при чем. К тому же священников никаких, ни мусульманских, ни еврейских, убивать нельзя. Мне об этом наш батюшка говорил, когда я на войну добровольцем уходил.
Только, похоже, Степану до моих слов, как до луны, было.
— Это не священник, а жрец ихний — идолопоклонник. Таких Иван Грозный сразу на кол сажал.
— Ну то Грозный был… А нам негоже жизни невинного человека лишать, грех на душу брать.
— Скажете тоже, «невинный», — усмехнулся Степан. — Он уже в том виновен, что желтожопым родился, а уж в том, что служит богам языческим, и подавно.
— Смотрю, тебе дай волю, так ты пол-Китая перережешь.
— Наверное, — пожал плечами Степан. — Только дюже я желтожопых не люблю, — слово «желтожопый» он произносил всякий раз с особой выразительностью, словно оно ему нравилось, и он старался использовать его, чтобы покрасоваться, хоть даже и передо мной. — Только вот черножопых я еще больше не люблю, арапов там всяких, — продолжал Степан, чуть подумав. — Приезжал тут к нам один в город. Сам здоровый, как каланча, губы, как подушки, глаза навыкате, а кожа чернее ноябрьской ночи. Так наши его как-то вечерком поймали и отделали по первое число. Вот так-то…
— Да ты, я смотрю, настоящий расист, — ухмыльнулся я. — Только монах этот, нравится тебе это или нет, наш единственный шанс выбраться отсюда.
Степан с сожалением вздохнул и поставил старичка на пол.
— Ладно, вашблагродие, уговорили, — а потом вновь обратился к китайцу: — А ну говори, где тут у вас второй выход? — и выразительно помахал перед носом старика огромным кулаком.
Старик залепетал что-то на своем щебечущем языке, а потом указал на одну из ниш, скрытых в полутьме. Мы заглянули туда — там дверь. То ли старик по-русски понимал, то ли догадался, что мы ищем.
Ну, Степан его для порядку еще разок тряхнул: мол, смотри у меня, мы шуток не любим. А потом мы к той дверце рванули. Только за ней не выход был, а еще одна комната. Странная такая, словно оружейня — все стены клинками увешаны. Я таких странных клинков раньше не видел. А в центре стоит что-то вроде саркофага египетского, и по форме в нем как будто человек лежит, только голова у него осьминожья. Противный такой саркофаг. И что самое главное, над саркофагом дыра в потолке — путь к побегу.
Свистнули мы солдатиков, вооружились до зубов, жаль только, огнестрельного оружия тут никакого не было, ну так недаром говорится: «Пуля дура — штык молодец». Потом исподнее нарвали, веревку соорудили. Двое парней на саркофаг этот, будь он неладен, забирались, ну и меня как самого легкого к потолку подняли. Зацепился я за край, подтянулся. Ну, это вам не турник в училище. Поболтался я макарониной минуты две-три, а потом все-таки удалось через то отверстие выползти. И ведь что самое мерзкое — отверстие небольшое, в него человек и так не особо пролезет, не то что ногу закинуть, а вот так чисто на руках вытащить себя — дело тяжкое. Однако ж я справился. Да и как не смочь тут было, если япошки могли в любой момент дверь разнести и в храм вломиться?
С трудом выбрался я на крышу, а она скользкая, наклонная. Огляделся. У китайского храма крыша была четырехугольная и в центре поднималась полукругом до шпиля-маковки, так что от японцев она меня закрывала. Они меня не видели, впрочем, я их тоже.
Распластался на раскаленной черепице, самодельной веревкой опоясался и бросил ее конец вниз в дыру, своим.
Стали они по одному на крышу вылазить. Тяжело было — не то слово. Веревка в тело впилась, казалось, еще мгновение, и перережет она меня надвое, а ткань трещит, словно лопнет вот-вот. Но все-таки не лопнула. А как выбрались все на крышу, я веревку наверх втянул. Посидели мы, отдышались.
Степан на разведку пополз, только вернулся вскоре.
— Плохо дело, — говорит. — Не спуститься нам. Тут до земли саженей сто будет, да японцы вокруг. Спрыгнуть не спрыгнем, а по веревке полезем — засекут. Они тут часовых выставили. Те нас здесь на крыше не увидят, только вставать нам во весь рост не стоит. Придется ночи ждать.
И теперь лежим мы на горячей черепице, под жарким маньчжурским солнцем.
Вечер того же дняЯпонцы определенно желают нас поймать. Где-то неподалеку идет сражение, а они по-прежнему сидят возле храма. Часовых дополнительных выставили и костры жгут. В их свете я и пишу.
Нам не спуститься.
Но что удивительно: почему, если японцы так хотят нас захватить, они двери не выбьют. Двери хоть и массивные, но против гранаты и динамитной шашки не выстоят.
Перед самым закатом я с одним из парней перебрался на другую сторону крыши. Осторожно проползли вдоль козырька. Смотрели на зарево над Мукденом. Там все небо темным дымом затянуто, а закатное солнце его красным расцветило — жуткое зрелище. Только вот понять бы, как там у наших дела. Пробились они к Порт-Артуру или нет. Но тут, на крыше, мы только гадать можем.
