Гарри Тёртлдав - Император Крисп
— Благой бог проклянет тебя и пошлет навечно в лед! — прошипела она.
— Если бы мне платили золотой всякий раз, когда меня проклинают, то я за последние две недели стал бы достаточно богат, чтобы купить всю эту провинцию, — отозвался имперский солдат.
— И достаточно бессердечен, чтобы управлять ею! — вскипела крестьянка.
К ее явному ужасу, солдата этот упрек лишь развеселил. Не имея другого выхода — солдат и его товарищи противопоставили крестьянам сабли, натянутые луки и несгибаемую решимость, — женщина побрела дальше. Следом шли трое детей и ее муж, тащивший на спине еще больший тюк и волочивший на веревке двух драных козлов.
На глазах Фостия семья влилась в поток невольных переселенцев, бредущих на восток. Скоро они исчезнут из виду, как исчезает в реке капля воды. Некоторое время он еще слышал блеянье козлов, но вскоре и оно затерялось среди бормотания, жалоб, мычания коров, скрипа телег, на которых ехали крестьяне побогаче, и бесконечного шарканья ног.
Кажется, это уже двенадцатая опустевшая на его глазах деревня. Фостий и сам толком не знал, зачем наблюдает эту душераздирающую картину снова и снова.
Лучший из пришедших к нему ответов сводился к тому, что он отчасти сам виноват в том, что происходит с этими людьми, и потому обязан понять их чувства до конца, каким бы болезненным ни оказался этот процесс.
Вечером того же дня, когда солнце зависло над недалекими горами Васпуракана, он приехал с другим отрядом в очередную деревню. Когда крестьян начали сгонять на рыночную площадь, какая-то женщина завопила:
— Вы не имеете права так с нами обращаться! Мы правоверные, клянусь благим богом. Вот что мы думаем про светлый путь! — Она плюнула в пыль.
— Это так? — с тревогой спросил Фостий командующего отрядом офицера.
— Ваше младшее величество, подождите, пока соберут всех, и сами увидите, ответил капитан.
Крестьян становилось все больше, и наконец рыночная площадь заполнилась.
Фостий нахмурился и сказал офицеру:
— Я не вижу ничего такого, что указывало бы на то, что они ортодоксы или фанасиоты.
— В таком случае вы не знаете, на что надо смотреть, — заметил капитан и махнул рукой на угрюмую толпу. — Кого здесь больше, ваше младшее величество, мужчин или женщин?
Фостий поначалу не обратил на это внимания, но теперь всмотрелся в толпу заново:
— По-моему, женщин больше.
— Согласен, ваше младшее величество, — кивнул капитан. — Отметьте также, как много среди мужчин седых стариков или юнцов, у которых борода только начала расти. А крепких мужчин почти нет. Как по-вашему, почему?
Фостий еще раз оглядел вопящую и потную толпу.
— Да, все верно. Но почему?
Офицер на мгновение воздел глаза к небу — наверное, чтобы не называть наследника престола тупицей.
— Ваше младшее величество, причина в том, что все взрослые мужчины были в армии Ливания, и мы их или убили, или взяли в плен. Так что можете, разумеется, поверить той бабе, будто она правоверная, но я в этом сомневаюсь.
Правоверные или еретики — а Фостий все же счел логику капитана шаткой, но жители и этой деревни, неся и ведя все, что могли, отправились в долгий путь к своим новым домам на дальнем конце империи. Некоторые из солдат разместились в покинутых домах. Фостий отправился вместе с остальными в главный лагерь.
Это место начинало все больше походить на временный городок, чем на лагерь армии на марше. Каждый день из него в разных направлениях выходили отряды солдат, заставляя отправляться на новое жительство крестьян, которые придерживались — или могли придерживаться — веры в светлый путь. Каждый день сюда, громыхая, приезжали фургоны с припасами для армии — правда, время от времени на фуражиров нападали банды уцелевших фанасиотов. Палатки стояли не как попало, но аккуратными рядами, напоминая городские улицы. Фостий без труда отыскал палатку, где он жил вместе с Оливрией.
Когда он вошел, Оливрия лежала поверх спального мешка. Глаза у нее были закрыты, но сразу открылись, едва он вошел, так что вряд ли она спала.
— Как ты сегодня? — вяло спросила она.
— Вымотался, — ответил Фостий. — Одно дело сказать, что нужно переселить крестьян; звучит просто и практично. Но видеть, что это влечет за собой… — Он покачал головой. — Быть правителем — это тяжелая и жестокая работа.
— Наверное, — безразлично отозвалась Оливрия.
— А как ты себя чувствуешь? — спросил Фостий. Узнав о судьбе отца, Оливрия рыдала всю ночь, а в последующие дни вела себя, как сейчас, — была очень спокойной и отстраненной от всего происходящего вокруг. Последний раз Фостий обнимал ее, когда она рыдала той ночью, но с тех пор прикасался к ней лишь случайно.
— Хорошо, — повторила она свой ежедневный ответ — вяло и равнодушно, как говорила все эти дни.
Фостию хотелось встряхнуть ее, заставить вспомнить о жизни, но боялся сделать это. Вместо этого он раскатал свою постель и сел. Под плащом звякнула кольчуга.
— Но как ты на самом деле себя чувствуешь?
— Хорошо, — повторила она с прежним безразличием, но в ее глазах все же зажглись искорки. — Скоро я приду в себя… честно. Просто… моя жизнь за последние несколько недель перевернулась вверх дном. Нет, не правильно. Она сперва перевернулась — я сама ее перевернула, — а затем перевернулась вновь, когда… когда…
Не в силах говорить, она вновь заплакала, как не плакала с того дня, когда Крисп, пощадив чувства Фостия, сам сообщил ей, как приказал поступить с Ливанием. Фостию подумалось, что это целительные слезы. Он раскрыл ей объятия, надеясь, что она прильнет к нему. Через несколько секунд так и вышло.
Когда слезы кончились, Оливрия вытерла глаза его плащом.
— Полегчало? — спросил Фостий, похлопывая ее по спине, как ребенка.
— Откуда мне знать? Я сделала выбор; придется жить с ним. Я люблю тебя, Фостий, честно, но когда я забралась вместе с тобой в рыбацкую лодку, то не смогла представить все последствия. Мой отец… — Она снова заплакала.
— Думаю, этого было в любом случае не избежать. И ты здесь ничего не смогла бы изменить. Даже когда мы с отцом были в натянутых отношениях — похоже, так было почти всегда, — я знал, что он все делает очень умело. Сомневаюсь, что фанасиоты выиграли бы гражданскую войну даже с нашей помощью, а раз они проиграли ее… Когда-то, в начале своего правления, отец дорого заплатил за то, что проявил к врагам больше милосердия, чем они заслуживали. А он отличается от большинства людей тем, что учится на своих ошибках. И теперь он не предоставляет бунтовщикам второй попытки.
