Элисон Бэрд - Империя звёзд
Мандрагор ничего больше не сказал, просто повернулся и вышел из комнаты. Стыд — этой эмоции он не испытывал уже веками, в буквальном смысле, и забыл его едкое жало. Падение Эйлии случилось только из-за ее веры в него — она приняла зелье, думая, что он не подмешает туда ничего вредного для нее. И вот теперь… Мандрагор вспомнил развевающиеся волосы, напудренное лицо и алое вечернее платье, подчеркивающее грациозную длинную шею и тонкую талию. Руки он сжал в кулаки до боли. Это выражение бесконечной преданности на ее лице, где раньше было только сочувствие, — это вызывало полное отвращение. В некотором смысле перед ним стояла не Эйлия, а какой-то автомат, существо без истинных чувств, предмет, которым следует командовать. Он, который ценит свободу более всего на свете, украл эту свободу у нее.
«Но лучше так, — настаивал внутренний голос. — Так не она управляет мною, а я ею. Власть у меня».
Да, действительно, под властью зелья она никогда ему ничего плохого не сделает — даже подумать об этом не сможет. Ее сила сведена к нулю: она воспользуется ею лишь по его приказу. Им не придется биться на дуэли, которая ужасала его, и Эйлию нет необходимости убивать. Вместе они выстоят и против немереев, и против валеев, их слитая воедино сила сокрушит любого врага.
Но держать ее в таком омерзительном трансе?
Существует зелье-противоядие, и вряд ли его трудно добыть. Но он не может себе позволить освободить Эйлию от власти зелья. Слишком поздно Мандрагор увидел, в какую западню себя загнал. Освободи он девушку, она тут же поймет его коварство, как только вернется в нормальное состояние, и разгневается на него. Может быть, это хитрый Эррон задумал с самого начала? Да нет, ему уже мерещатся заговоры в каждом углу. Но освободить Эйлию невозможно. Значит, единственное решение — ее убить?
В последнем донесении гоблинов с Меры говорилось о пленении Дамиона. Но хотя Мандрагор велел им следить за священником, он уже понимал, что держать этих заложников — бесполезный шаг. Эйлия не из тех, кто позволяет личным чувствам возобладать над долгом. Надеяться подчинить ее себе таким способом — бессмысленно.
Он пытался привлечь ее на свою сторону, играя на ее любви к знанию и желанию сбежать из заточения. Он хотел заинтересовать ее возможностью превращения в дракона, возможностью отказаться от человеческой сути — но она колебалась, и в результате ему пришлось больше времени проводить в образе человека. Как следствие, он становился все более человеком с каждым днем, проведенным в этом теле, и мысли его и сама природа соответственно мельчали. Внезапно ему вспомнилась храмовая девственница, что выманила его из логова сотни лет назад. Он тогда увлекся девчонкой, не загадывал вперед, не думал, что будет делать, когда начнет подходить к концу краткий срок ее жизни, станет увядать ее красота и жизнь начнет угасать в ней, а он так и останется неизменным. Были у него мысли «состарить» себя иллюзией ради нее, но разум его отгонял от себя мысли о будущем. Не думает же человек об увядающем цветке, когда срезает его и ставит в вазу? Какой же он был дурак! И такое безумие он сотворил именно в образе человека. Если он не найдет способа навеки оставить этот облик, он пропал.
Дракона в себе он чувствовал почти осязанием: зверь вертелся, бил крыльями в отчаянном усилии вырваться, освободиться. Снова дала знать о себе рана на груди от железа и старые шрамы на боку и на шее: они пульсировали тупой, изнуряющей болью. Он глянул в зеркало: да, опять эти красные рубцы.
По длинной лестнице поднялся он на площадку центральной башни, ища ясности сознания, которая приходила с обликом дракона. Сердце у него воспарило, когда он отбросил свою человечность и всю мелкую суету, с нею связанную, и поднял крылья к ветру. Он был теперь хозяином всех стихий, одинаково свой на земле, в воде, в воздухе. И он полетел прочь из города, глядя, как обитатели его показывают вверх и разбегаются в ужасе. Над рекой, над полями. Разбегались какие-то козьи стада и их пастухи, и люди в панике были не умнее своих животных. Теперь Мандрагор мог только пожалеть этих бедных людишек. Он-то человеческую слабость легко откладывал в сторону, для него это было лишь временное неудобство, а им такое было недоступно.
И теперь, как обычно, когда он принял облик дракона, все его тревоги уже не казались такими важными. Чувства его к Эйлии таяли — теперь он видел в ней всего лишь небольшое и слабое существо, не имеющее для него значения, если не считать потенциальной угрозы, которую она по-прежнему представляла.
И почему вообще ее убить должно быть так трудно?
Воздух был тяжел и жарок, и кожа Эйлии покрылась испариной. Томясь, она подошла к окну и выглянула. Занимался день, облака окрасились снизу сернисто-желтым, и воздух тоже пожелтел. Как будто свет и воздух сплавились вместе в какую-то густую смолу, окружив каждый лист и каждую веточку сада под окном, зафиксировав их неподвижно. Эйлия прислонилась к стеклу. Все тело болело, она устала, будто долго бежала. Вокруг было тихо, ничто не шевелилось, все было безмолвно. Затишье перед бурей: бездыханное, напряженное, заряженное бедой. И это не была обычная буря: местный климат отражал настроение Мандрагора. Если это напряжение атмосферы хоть сколько-то показывает, что он чувствует, то всем лучше ходить поосторожнее, даже ей.
Вдруг что-то мелькнуло в облаках над головой — пролетело, описало круг над четырехрогой башней, одиноко стоящей в клубящемся темном тумане, как остров в бурном море. Это был красный дракон с бурой гривой, и рядом с огромными шпилями он казался не больше летучей мыши. Эйлия не сомневалась, что это Мандрагор. Она отпрянула от окна, вдруг испугавшись этого лоанана, этого другого Мандрагора, хоть и любила его. Почему он принял образ дракона?
Она смотрела, как он взмыл вверх и исчез в низко нависших сернисто-желтых облаках.
Она вспомнила, с каким отвращением смотрел он на нее, — нет, это невыносимо. Эйлия заплакала, срывая с себя украшения, которые он дарил ей. Нет, она недостойна его, недостойна его любви! И это проклятое сапфировое кольцо, источник всех бед, — она швырнула его прямо на пол! Лучше было бы тянуть ту же пустую жизнь на Арайнии, пленницей в своем дворце, презирая себя за то, что позволяет людям верить в свою божественность. Но возврата тоже уже нет. Не может она жить без своего принца.
Она расхаживала по комнате, беззвучно плача, и тут ее взгляд упал на серебряный кинжал на ночном столике.
Шип. Кто-то ей его дал когда-то давным-давно — нет, не Мандрагор, кто-то другой. Она уже забыла кто. Но сейчас острое лезвие предлагало единственный возможный выход. Да, Синдра права — невозможно жить без Мандрагора. Куда лучше — совсем не жить.
