Мария Теплинская - Короткая ночь
Но как же дивно было восседать на спине могучего великана, глядя окрест, словно лесная царица! Где-то внизу, едва касаясь ее колен, проплывали вершины кустов; она видела, как тонкий месяц, пробиваясь сквозь вершины сосен, серебрил голубым сиянием черную массу ольшаника.
Вековое безмолвие священного места не казалось более гнетущим. Оно теперь стало дружественным, принимающим. Леся не была здесь более чужой, она словно неуловимо изменилась и теперь органично вошла в этот зачарованный мир, где правил древний и непознанный могучий идол. И золотые обереги горели возле ее висков спокойным и ровным огнем, и их золотое сияние мешалось с прозрачным и зыбким лунным.
А зубр нес ее осторожно, словно опасаясь, как бы она и впрямь не соскользнула с его высокой горбины. Он ступал тяжело, но плавно, совсем не тряско, лишь слегка покачивая; казалось, он даже не чувствовал боли от того, что она крепко вцепилась в его густую косматую гриву.
Наконец, они покинули сень священного бора. Вековые сосны провожали их, замерев вершинами в синевато-жемчужных облаках, из которых вновь выглянул скрывшийся было месяц. Впереди раскинулось болото — зыбкое, в бугристых кочках, в мерцающих в лунным сиянии бочагах и темных островах низкого тальника.
Зубр медленной тяжелой раскачкой двинулся вперед. У Леси опасливо сжалось сердце: как такая громада пойдет по зыбкому болотному ковру? Крепче вцепилась в бычью гриву, глядя, как его широкое копыто глубоко погружается в болотный мох, оставляя глубокий след, который быстро наливается черной водой, и в ней дрожат осколки месяца. Но зубр, видимо, знал верный путь — так уверенно ступал он по топкому мху. А всего более дивило то, что шел он через болото напрямик, как истый лесной властелин, которому на все воля и везде дорога. А они-то с Ясем опасливо пробирались убогой, петляющей тропкой, выверяя каждый шаг!
К тому времени, когда зверь пересек, наконец, болото, уже как будто стало светать. Жемчужный месяц светил еще по-прежнему ярко, однако насыщенный темно-синий тон ночного неба стал уже понемногу размываться, отсвечивать характерно-линялой голубизной. Или ей это только кажется? Слишком уж скоро…
Зубр меж тем вновь ступил под полог леса, где еще царила ночь. Он шагал по-прежнему неторопливо, раздвигая грудью густой кустарник, наползающий на тропу, и вершины кустов вновь касались ее колена. И звезды порой по-прежнему мерцали сквозь кроны деревьев, но, кажется, уже не так ярко…
Вскоре они вышли на заросшую снытью широкую просеку, посреди которой — она знала — протекал тот самый ручей. Берега речушки в этом месте были совсем пологими, а сама она разлилась довольно широко, но мелко: можно было запросто перейти по камушкам, не замочив даже ног.
Да, и в самом деле светает. До восхода еще далеко, но ночная мгла уже сменилась туманно-серой марью, из которой уже отчетливо выступали озябшие за ночь деревья, подернутые росой кусты таволги, набрякшие тяжелой влагой головки сныти. Стоял тот самый таинственный час, когда мир, кажется, выпадает из времени: уже не ночь, однако, еще и не утро. В этот час набухает, обретая наибольшую силу, целебная лунная роса и, умываясь ею, подрастают цветы и травы. Именно в этот час, как говорят старые люди, можно услышать, «как трава растет».
Возле самого ручья зубр остановился, низко опустив голову. Девушка легко соскользнула с его высокой горбатой спины; клочья облезающей шерсти пристали к ее сорочке, но она даже не заметила этого. Зубр вновь склонил тяжелую голову ей на плечо, обжег шею горячим дыханием. Она вновь перебрала в пальцах жесткую черную гриву, погладила закругленные рога.
— Спасибо, друг, — шепнула она.
Зверь тяжело вздохнул и потерся об нее лбом.
— День на пороге, нельзя тебе дальше. Тебя ловят, ищут. Яроська гайдуков по лесу разослал с пищалями, самострелами. Убьют тебя…
Зубр широко помотал головой, и ей показалось, что он даже усмехнулся в длинную спутанную бороду. Затем медленно, словно нехотя повернулся и не спеша направился обратно в лесные чащобы.
Горюнец все дальше уходил во мрак. Из последних сил старался он удержаться на этом свете, ловя каждый звук живого мира, но черная мгла неотвратимо затягивала его все глубже, воли бороться уже почти не было, а все оберегавшие его прежде силы теперь отступились, покинули. Он еще слышал, как приходила бабка Марыля, как звал его, встряхивая за плечи, Василек, но их голоса звучали отдаленно, едва различимо, словно из-за черты. Последним ушло ощущение тонких Лесиных пальцев, сжимавших его ладонь.
Отныне его уделом была безоглядная черная мгла, тяжкая, гнетущая, и он был обречен блуждать в ней вечно… Лишь одна тоненькая ниточка связывала его еще с миром живых: чуть уловимый, неведомо как проникший в это царство вечной тьмы запах пряного дыма, напомнивший ему о долгих летних зорях, о волнистых речных туманах и о долгих песнях, что пели косари у костров. И, словно наяву, увидел он бледно-лиловый закат, медленно тающий в мирном вечернем небе, и безысходная тоска сжала измученное сердце…
Захваченный этой тоской, он не сразу даже увидел, как неоглядная черная мгла осветилась вдруг заревом — но не задумчиво-лиловым, как тот закат, а жгуче-алым, подобным тем летним кострам. И в этом багряно-алом сиянии, в кудрявом облаке разметавшейся гривы, летел ему навстречу огненный конь его детских снов — ярый весенний конь, что разгоняет зимние мороки, открывая дорогу красной весне. Изогнув дугой крутую шею, высоко вскидывая длинные ноги, он летел огромными скачками, и золотые подковы вспыхивали солнечным жаром на его изящных копытах. Тот самый волшебный конь, которого он никогда не чаял увидеть, а в последние дни и вовсе считал навеки потерянным…
А конь был уже совсем рядом; Горюнец уже ясно видел четкий контур его красивой головы, тонко очерченные подвижные ноздри и выпуклый мерцающий глаз — дымчато-карий, с теплым золотым отсветом. Он смутно помнил, как схватился за волнистую рыжую гриву, и…
Страшная гнетущая мгла вдруг сменилась уютным полумраком совсем раннего утра, темными бревнами стен и белесо-голубыми просветами окон с белыми завесками, а волшебный огненный конь сжался до крохотной искры, едва тлевшей на конце темной, полусгоревшей веточки, которую держала перед ним детская рука. Глянув выше, он увидел дрогнувшие губы и знакомые оливковые глаза, возле которых залегли бурые тени. Конечно, бедный хлопчик не спал всю ночь! По его бледно-смуглым запавшим щекам еще катились слезы, но глаза уже засияли, словно две звездочки.
Горюнец хотел приподняться и что-то сказать, но Митрась мягко остановил его.
