Николай Ярославцев - Меч Шеола
Говорил с таким спокойствием, словно речь шла не о человеческих руках и ногах, а сломленной ветке. Пожалуй. И о ветке больше тревожился.
— Радо. А ты не забыл, что я девка, не парень? — Чувствуя, как холодеет в груди после его слов, спросила она, уведя взгляд в сторону.
- Воин, если меч в руки взяла. — Скупо отозвался он. Смутился и виновато, как уже несколько дней не говорил, добавил. — Одни мы будем, Ладушка. Ни Ратимира рядом, ни ребят. Даже берегини рядом не будет. Только друг на друга сможем надеяться. Ты на меня, я на тебя.
И с мягкой улыбкой, заботливо, спросил.
— Мураши все еще кусают? Или все убежали?
— Какие мураши? — Не сразу поняла Лада. Перед ее глазами все стоял бесконечный и враждебный мир. Повела плечами, кольчуга тут же отозвалась тихим перезвоном тысяч колечек. — Вроде нет…
— Тогда снимай. — Все с той улыбкой разрешил он. — Оденешь, когда в седла сядем.
— Уже? — Обрадовалась она и прыгнула ему на шею. — Так скоро?
И заторопилась, снимая ее, как платье, за подол.
— Отдыхай сегодня. — Сжалился он, не вынеся ее счастливой улыбки. — А это, чтобы тоска от безделья не заела.
И повесил ей через плечо перевязь с метательными ножами.
— Кидай, пока втыкаться не начнут.
Его взгляд нашел в десятке шагов толстый, в сажень высотой, пень, взмахнул рукой и резким движением послал в него нож.
— Отпускай с прямой руки, когда она опустится до глаза. И кистью не крути, чтобы не вертелся.
И со стуком всадил в пень еще один нож.
Подошел к нему, качнул рукой сначала один нож, вытащил, потом и другой…
— Бросай, но сначала примерься к ним, чтобы рука привыкла.
Первый нож пролетел мимо пня и зарылся в траву. Туда же отправился и другой. И только после третьего броска нож скользом задел пень.
Взялась за четвертый нож и Радогор сам поправил ее руку.
— Поцель, будто не нож у тебя в руке, а самострел. — Посоветовал он, и придерживая руку, направил замах.
Проследил за сверкнувшей искоркой и, услышав чавкающий звук, удовлетворенно улыбнулся.
— Мечи дальше. Глаз у тебя хваткий, рука твердая, а к ногам сама приладишься. Эта наука вроде баловства. Как блины по воде пускать. А доведись. Жизнь убережет. Только приноровиться надо.
Постоял, наблюдая за тем, как ножи слетают с руки, несколько раз поправил кисть, постоял, прислушиваясь к тому, как ножи встречаются с древесиной.
— Бей на полный замах и во всю силу. Чем пальцы ближе к рукояти, тем дальше будет бросок. — Сказал он, провожая взглядом очередной бросок. — пойду, попрошу матушку баню для тебя истопить, чтобы всех дохлых мурашей сполоснуть.
Сказал без улыбки. Но Лада густо покраснела и искоса бросила на него сердитый взгляд, а нож в пень вонзился с такой силой, что Радогору самому пришлось извлекать его. И он поспешил, перекинув кольчугу через плечо, оставить ее одну. А ей скоро новое занятие пришлось по душе. Прав был радогор, когда говорил. Что это вроде детской забавы. Ножи втыкались все чаще ичаще. И к рукояти рука приноровилась, и к лезвиям необычной формы. И к тому времени, когда он вернулся, редкий нож валился в траву.
А он постоял в сторонке, следя за ней с легкой улыбкой. Но прежде, чем позвать в баню, заявил.
— Утро с этого начинать будешь. А потом уж все остальное. — И доверительно признался. — Мне многое трудней давалось, а у тебя все смехом.
— Посмотри на мои синюхи и сразу увидишь, какой смех! — Брызнула на него синими глазами. — тело будто не мое, а у тебя все смех. Теперь сам их выводить будешь.
— Последние что ли? — Попробовал он отшутиться. — Потом все разом и выведу. Много ли их успело накопиться?
— У, бесстыдник! — Услышал он сердитый шепот берегини. — Нет, чтобы пожалеть красоту нашу, так он синюхи считать собрался.
— Умеешь ты, тетушка, появиться вовремя. — Засмеялся он и обернулся, добродушно глядя на кикимору.
— Сказала бы я тебе гладкое слово, да подруга моя Копытиха, рот заткнула. Всю девку поленом изувечил. Живого места, сама слышала, не найти. Ее на муки оставил, а сам в баню потащился.
Лада хотела было промолчать. Пусть, де, послушает, что о его науке добрые люди думают, но увидев его виноватое лицо. Сжалилась. К тому же сказала это берегиня, а она, как бы, и не совсем человек. И засмеялась, лукаво поглядывая, на Радогора.
— Да, не сержусь я, тетушка, на него. И баня топится для меня.
Теперь кикимора обиделась и на нее.
— Ну, как сама знаешь. — Проворчала, удаляясь с гордым видом кикимора. — Большая выросла. В одежину не влазишь. Я, можно сказать. Со всеми вдрыз переругалась, а она от меня нос воротит. Теперь уж сама от него отбивайся, а я в сторонке постою, да посмотрю, как с тебя кожа клочками полетит, когда он за палку возьмется. И на мое слово не надейся.
Пришлось, чтобы окончательно не лишиться ее расположения, бежать следом за разгневанной берегиней. Догнала и обняла за плечи.
— Тетушка, я же тебя тоже люблю! — Заглядывая в глаза, выдохнула она. — Ты даже сама не знаешь как…
Кикимора покосилась на нее, не скрывая подозрения. — а не врешь?
— Чтоб мне на этом месте провалиться! — Убежденно заявила Влада и, как можно убедительней, закатила глаза, решив, что так капризная берегиня поверит скорее.
— Ну, ладно! И дальше посмотрю. — Сменила кикимора гнев на милость. — Уж как нибудь не дам тебя в обиду. Волосок с твоей головы не слетит. А с другой стороны, красота ты моя, и Радогор как бы мне тоже не чужой, хоть и не в родне. А я на него все, что за душой накопилось, свешала.
Душа у берегини при всем ее вздорном нраве, была на редкость отходчивой.
— Повиниться, может? Как присоветуешь? Хоть и зелен еще, а волхв, едрит его за голяшку. И не из завалящих. Скорежит от обиды в незнамо что, и распутывайся потом до обеда. И дернуло же меня за язык? И все нрав мой неукротимый, безбоязненный. За него. за норов этот, и страдаю всю жизнь. Всего и счастья привалило, что от хвоста рыбьего открутилась.
Без смеха на ее потерянное лицо смотреть было не возможно. Но Влада сумела удержаться.
— Да не сердится он на тебя, тетушка. — Сказала она, прижимаясь к берегине. — Как можно на тебя сердиться. Когда ты у нас одна такая.
— С этим поспорить было не возможно и кикимора милостиво согласилась.
— Что верно, то верно. Другие давно, как есть все перемерли. А я все креплюсь из последних сил. — И ловко перескочила туда, с чего начала. — Значит, думаешь, не сердится на меня Радогор?
— Ну, как он на тебя может сердиться, сама подумай?
Подумала.
— Это ты верно сказала. Не за что на меня сердиться. Если бы со зла, тогда другое дело, сердись на здоровье сколько душенька пожелает, и слова не скажу. А когда не со зла, так и сердиться не на что. Тогда я и виниться не буду, коли так, чтобы слова даром не переводить. А они у меня уже все наперечет. Ох, доброта моя, доброта! Погубит она меня когда — никогда, и пропадай моя головушка.
