Мэри Стюарт - Хрустальный грот
Отдавая должное саксам, следует сказать, что Окта выставил часовых и они не дремали. Но план Горлойса сработал, чему способствовал слабый туман, поднявшийся из лощины и пеленой одевший подножье горы. В этом тумане британцы сомкнули ряды, так что число их словно удвоилось, и как только забрезжил рассвет и стали видны нагромождения скал, хлынули вниз по склону. Не все сакские сторожевые посты британцы успели снять тихо, некоторые часовые затрубили в рожки и подняли тревогу, но было уже поздно. Воины перекатывались по земле, с проклятьями хватая лежавшее рядом оружье, но британцы, которым уже не стало нужды таиться, с воплями вторглись в сонный лагерь и рубили направо и налево, истребляя вражью орду. Еще до полудня все было кончено, Окта и Эоза — захвачены в плен. Перед наступлением зимы, очистив север от саксов и оставив догорать на северном побережье их боевые корабли, Утер возвратился в Лондон, бросил в узилище своих пленников и взялся за приготовления к своей будущей коронации, назначенной на весну.
Его битва с саксами — почти поражение, обернувшееся бесспорной, блестящей победой — была именно тем, чего жаждало королевство. Люди забыли горечь утраты Амброзия и о новом короле заговорили как о восходящем светиле. Его имя было у всех на устах — от ратников и знати, толпившихся вокруг него ради подарков и милостей, до ремесленников, строивших для него дворцы, и дам его двора, щеголявших в новых ярко-красных нарядах, так что дворцовые залы напоминали поле расцветших маков. Этот цвет назвали «красным пендрагоном».
В первые недели нового правления я видел его лишь однажды. Я по-прежнему находился в Эймсбери, руководя работами по восстановлению Хоровода Великанов. Треморин остался на севере, но при мне было достаточно умелых каменщиков, приобретших опыт при перевозке короля-камня из Килларе, которые жаждали помериться силами с массивными камнями Хоровода. Что касается стоячих камней, то после того как мы выкопали ямы, подвели к ним камни и утопили направляющие, все остальное было легко сделано с помощью канатов, треног и отвесов. Труднее было с огромными перемычками, но чудо постройки Хоровода было совершено много веков назад древними умельцами, которые обтесали камни так, что они прилаживались в пазы друг друга, словно ножки и столешница в руках ловкого плотника. Нам нужно было только найти способ поднять их. Именно это не давало мне покоя все годы с тех пор, как я, впервые увидев нависшие камни в Малой Британии, начал свои расчеты. Не забывал я и о том, что узнал из песен. Наконец я сконструировал некое подобие деревянной колыбели, от которой современные механики отмахнулись бы, как от детской игрушки, но которая — бард мне в том свидетель — справилась с задачей в прошлые времена и, если понадобится, справится с ней вновь. Дело продвигалось медленно, однако продвигалось. И зрелище поднимавшихся колоссов было, верно, величественным: медленно, шаг за шагом, они поднимались ввысь, чтобы, скользнув как по маслу, лечь в положенные им гнезда. Для того чтобы сдвинуть один камень, нужно было две сотни человек, обученных работать слаженно и поддерживавших нужный ритм, как гребцы, при помощи музыки. Впрочем, ритм движения, конечно же, определяла работа, а мелодии были теми древними напевами, которые я помнил с детства: их пела мне моя няня, хоть и опускала отдельные словечки, иногда вставляемые мужчинами. В этих словах бурлила жизнь: все как один куплеты были непристойные, сугубо личные, в большинстве своем направленные на власти предержащие. Не пощадили ни Утера, ни меня, хотя эти песни никогда не распевались ради того, чтобы задеть или оскорбить меня. Скажу больше: в присутствии чужаков мои каменщики выпевали всем известные слова или уж вовсе неразборчивые. Позже говорили, что я вознес камни Хоровода с помощью волшебства и музыки. Думаю, и то и другое верно. С тех пор мне кажется, что так, возможно, возникла легенда о том, как Аполлон Феб с помощью музыки воздвиг великие стены Трои. Но волшебство и музыка, восстановившие Хоровод Великанов, принадлежали мне в той же мере, что и слепому барду из Керрека.
Ближе к середине ноября, когда уже крепчали морозы, работа была завершена. Погас последний костер в лагере, и на юг, в Сарум, отправился последний обоз с каменщиками и работниками и немногими оставшимися машинами. Кадал уехал вперед меня в Эймсбери. Я медлил, придерживая бившего копытом коня, пока обоз не исчез из виду, и я остался один.
Над погруженной в тишину равниной словно донышко оловянного котла выгнулось небо. Было еще рано, и на траве белела изморозь. В слабом зимнем солнце выстроившиеся в танце камни отбрасывали длинные тени. Я вспомнил стоячий камень, белую изморозь, быка, кровь и улыбающегося белокурого молодого бога. Я опустил взгляд на камень. Его похоронили с мечом в руке.
— Мы оба вернемся в день зимнего солнцестояния, — сказал я ему и, сев на коня, поехал в Эймсбери.
2
В декабре пришли новости об Утере. Он покинул Лондон и направлялся на Рождество в Винчестер. Я послал ему письмо и, не получив ответа, покинул мой дом и выехал, на сей раз в обществе Кадала, туда, где посреди скованной морозом равнины одиноко стоял Хоровод Великанов. Было двадцатое декабря.
В небольшой ложбине сразу за Хороводом мы стреножили наших лошадей и развели небольшой костер. Мои опасения, что ночь будет облачной, оказались напрасны: она выдалась ясной и морозной, и звезды роились в небесах, словно лунная пыль.
— Поспи немного, если сможешь на таком холоде, — предложил Кадал. — Я разбужу тебя перед рассветом. Почему ты думаешь, что он приедет? — И добавил, не дождавшись ответа: — Что ж, ты волшебник, тебе лучше знать. Но послушай, на случай, если твое волшебство не поможет тебе заснуть, не мешало бы тебе укрыться еще одним плащом. Я разбужу тебя вовремя, так что не мучай себя.
Я послушался его и, закутавшись в плащ и натянув поверх него попону, придвинулся ближе к огню, примостив голову на седло вместо подушки. Я скорее дремал, чем спал, и в мою дрему то и дело врывались тихие звуки ночи, такие отчетливые в необъятной тишине огромной равнины: шипел и потрескивал костер, Кадал подкладывал ветки в огонь, лошади мерно пощипывали траву, временами ухала вылетевшая на охоту сова. А затем, незадолго до рассвета, раздался шум, которого я так ждал; ровное гуденье земли у меня под головой, что говорило о приближенье всадников.
Я сел. Кадал поднял затуманенные сном глаза и угрюмо произнес:
— Я бы сказал, у тебя есть еще целый час.
— Ничего. Я выспался. Приложи ухо к земле и скажи мне, что ты слышишь.
Он наклонился, прислушивался примерно пять ударов сердца, а затем вскочил и метнулся к нашим лошадям. В те дни никто не сидел сложа руки, услышав в ночи топот копыт.
