Оксана Панкеева - Люди и призраки
— Нет, — засмеялась Азиль. — Но я их не так много вообще видела. А что, так бывает?
— Как сказал бы мой папа, от этих людей чего угодно можно набраться.
— Ты же говорил, что ты сирота, — упрекнула его Азиль. — Врал? Или сейчас выдумываешь?
— Да не врал я, просто не знал. Мама мне как-то не отчитывалась, когда и с кем, и я искренне полагал, что человек, которого я звал папой, действительно был моим отцом. Оказалось, все не так просто. Так что, можешь меня поздравить, теперь я не сирота. У меня есть отличный папа, парень приятный во всех отношениях, за исключением некоторых невинных слабостей, присущих эльфам…
— Например, влюбляться в здоровенных героев и отравлять им жизнь, сидя по вечерам на заборе и печально пялясь на окна… — хихикнула Ольга. — Это, кстати, не твой папа, случайно?
— Ну а кто же еще…
— Серьезно? Хоулиан — твой папа? — обрадовалась девушка. — А ты не мог бы как-нибудь с ним поговорить и попросить не доставать Элмара своим безмолвным обожанием? А то мне его аж жалко…
— Кого? — хитро уточнила Азиль.
— Да обоих, в общем-то, но Элмара сильнее.
— Можно и поговорить, — вздохнул Пассионарио, — но это бесполезно. Да вы скажите Элмару, пусть не переживает так, папа через неделю-две сам угомонится. Он на редкость непостоянен.
— А ты? — улыбнулась Азиль. — Ты совсем забросил музыку, или до сих пор пытаешься освоить основы композиции?
— Конечно, всерьез я музыкой теперь не занимаюсь, — скромно опустил глаза Пассионарио. — Но не забросил, и даже достиг некоторых успехов. Я даже сочиняю песни на собственные стихи.
— Жаль, гитары нет, — посетовала Азиль. — Я бы с удовольствием послушала. Хотя маэстро и ругался, что таким непутевым учеником его наказали боги за какие-то грехи, ты все же, помнится, неплохо играл.
Пассионарио не удержался от желания порисоваться перед дамами и заверил их, что гитару сейчас достанет. Он вышел в библиотеку и тихонько переместился в свою хижину на базе, совершенно забыв о том, что рискует нарваться на Амарго и получить двухчасовую порцию нравоучений. К счастью, в комнате никого не оказалось и его прихода никто не заметил. Однако, снимая с гвоздика гитару, он немедленно вспомнил, зачем, собственно, явился к девушке, и едва удержался, чтобы в очередной раз не расплакаться. А как можно было взять в руки гитару и не вспомнить при этом Кантора, когда-то — строгого, но любимого наставника, затем — верного друга и телохранителя. А вспомнив, как не заплакать? Нет, только не сейчас, напомнил он сам себе. Не ровен час, кто-то войдет, и выслушивай тогда…
Он поспешно протер рукавом глаза, заглянул в зеркало, поправил челку, вздохнул несколько раз и вернулся в гостиную Элмара, где дамы терпеливо ожидали великого момента приобщения к прекрасному. Присел на диван, привычно пристроив инструмент на колене, тронул струны, подтянул четвертую. Вечно она сбивается со строя, наверное, колок разболтался… Кантор как-то сказал, что таким инструментом только гвозди забивать, и вообще это не гитара, а дрова.
Исполнять свои бодрые революционные песни у расстроенного вождя и идеолога не было никакого вдохновения, особенно из-за того, что сам процесс исполнения постоянно напоминал о покойном наставнике, безжалостно и больно. Зато сама как-то пришла на ум одна мелодия, которую он услышал в гостях у старого барда, пронзительно печальная, полная надрывной беспросветности и как раз соответствующая его нынешнему настроению. Слов он, к сожалению, разобрать не смог, но мелодия запала в сердце так прочно, будто он не слышал ее всего два раза, а знал всю жизнь. Он играл вдохновенно и самозабвенно, вкладывая в музыку весь свой Огонь, которого у него, надо сказать, хватало. Иногда сбивался с тональности, иногда явственно фальшивил, спутав ноту или просто не попав по струне, но не обращал на это внимания. Он играл и видел, как влажнеют и грустнеют глаза слушательниц, и вдруг понял, что не сможет сделать того, зачем сюда явился. Не сможет сказать этой славной доверчивой девчонке, что ее любимый Кантор больше никогда не приедет, потому что его больше нет. Ни сегодня, ни завтра, никогда не сможет. Даже если спросит, он соврет что-нибудь, например, что его перебросили в южные джунгли… надолго… на очень долго… А как сказать, если язык не поворачивается? Вот она сидит, смотрит на него восторженными глазами, благоговея от общения со столь выдающимся бардом, хлопает своими светленькими ресничками, ничего не подозревая, а он возьмет и как скажет… Нет, никогда. Пусть Амарго сам говорит, если считает, что так надо. В конце концов, Кантор его об этом и просил, так нечего перевешивать на других свои обещания. Или пусть Шеллар скажет, он психолог, у него получится…
— Как здорово! — восхитилась Ольга, когда музыка смолкла. — Я еще ни от кого в этом мире такого не слышала! Крутой медляк, немного на блюз смахивает, но не блюз, а что-то среднее… Ты сам сочинил?
И нет бы ему вовремя вспомнить, что честность и скромность есть добродетели вечные и неизменно ценные… или как там говорилось в книге «Наставление отрокам», которой его в свое время задолбал мэтр Максимильяно… Нет же, понадобилось за каким-то хреном выпендриться перед девушками!
— Да, — не удержавшись от соблазна вкусить хоть немного аплодисментов от благодарной публики, соврал Пассионарио и скромно опустил глаза. — Я написал эту пьесу, когда узнал о смерти маэстро. Только слов вот так до сих пор и не смог подобрать.
— Послушай, Плакса, — перебила его Азиль. — А ты точно уверен, что маэстро умер? Мы тут на днях узнали, что он, оказывается, жив, но где-то скрывается. Может, ты его встречал, но просто не узнал? Нам сказали, что он потерял руку, да и лицо очень пострадало…
— Ну что ты, — вздохнул ученик маэстро, откладывая гитару. — Я бы все равно узнал. Если не в лицо, то почувствовал бы, увидел иначе, как видят маги… Нет, Азиль, маэстро умер.
— Диего тоже так говорил, — кивнула локонами нимфа. — Но я все равно сомневаюсь. Если бы он был мертв, сон-проклятие сложился бы иначе, с этим все соглашаются. И ты, как маг, тоже должен бы это понимать… Ах, ты же, наверное, не знаешь…
— Знаю, — снова вздохнул Пассионарио.
— Тебе Диего рассказал? — тут же догадалась Ольга. — Вы же с ним друзья, он тебе, наверное, все рассказывал… А это у тебя его сережка, или они у вас просто одинаковые?
— Он подарил мне ее… На память… — заметался изобличенный вестник, проклиная себя за забывчивость. Снять не мог, недоумок! — Он… его послали в… другое место… и мы расстались… вот… Он подарил мне сережку на память, и попросил сказать тебе… и вообще… навещать, развлекать там, помочь, если чего…
