К. Медведевич - Ястреб халифа
— Понятно, — процедило исчадие ада и сделало гонцу знак продолжать.
Явно сбитый с толку, бедняга продолжил:
— Так вот, наместник вывел свой отряд из города и повел его против джунгар. А джунгары заманили его в ловушку: они сделали вид, что обратились в бегство, и бросили всю свою поклажу и всех своих женщин, и воины наместника стали заниматься брошенной добычей…
И тут это бедствие из бедствий снова хлопнуло в ладоши:
— Почтеннейший, я правильно вас понял: воины наместника, вместо того, чтобы продолжать преследование врага, остановились для грабежа и мародерства?
— Это возмутительно! — крикнул кто-то из задних рядов, и все разом зашумели, узнав голос. Очередного издевательства не потерпел Хакам аль-Хатиби — видно, сердце старого воина переполнилось заслуженной обидой. — Луна не видывала подобных речей! «Грабеж»? «Мародерство»? Повелитель, кто этот бледномордый ублюдок, что ты позволяешь ему вести такие наглые речи?
Самийа вскочил, на его плечах немедленно повисли оба командующих гвардией, кто-то в сердцах треснул кулаком по подушке — и собрание немедленно окуталось облаком пыли.
— Молчать, о дети гиен и порождения шакалов! — рявкнул халиф и тоже ударил кулаком по ковру.
Пыль окутала и его, все потонуло в проклятиях и чихании. Когда крики и пыль улеглись, повелитель верных сурово оглядел дерзкого сумеречника и сказал:
— Ты хотел задать вопрос — и я позволил тебе сделать это! Но я не позволял тебе никого оскорблять!
Они долго смотрели друг на друга, человек и самийа, тяжело дыша и взвешивая в уме колкие слова, как дротики. Наконец бледный, как сама смерть, сумеречник сказал:
— Я понимаю так: если отдан приказ преследовать врага, то его следует исполнять. Все остальное — добыча в том числе — может подождать. Почему вы позволяете своим воинам отвлекаться на… дележ имущества?
— Потому что это священное право воина! Имущество врага принадлежит победителю! Почему мы должны проходить мимо брошенного добра и щадить девственность пленниц?! — взревел старый Хакам под одобрительные возгласы.
— Так они еще и с женщинами там успели поразвлечься? — зашипел самийа, подбираясь, как готовящаяся к броску кобра.
Старый Хакам и на это дал бы достойный ответ, но повелитель верных дал всем знак замолчать и спросил сам:
— Тарик, если воинам на походе запретить прикасаться к имуществу врага и к женщинам врага, то зачем они будут ходить в поход?
— Затем, чтобы выполнить приказ военачальника, — сообщил самийа.
Все начали было смеяться, но потом, глядя на халифа и сидящее перед ним существо, раздумали веселиться.
— А зачем им выполнять приказ военачальника? Какая им от этого выгода? — когда все затихли, снова спросил повелитель верующих.
— Никакой, — невозмутимо ответил самийа. — Воины сражаются не из-за выгоды и не из-за добычи. Это удел грабителей. Воин ищет чести и славы. Наградить храбрецов — дело благое. Но храбрость и доблесть нельзя купить обещанием дать развлечься с бабами в захваченном лагере.
— Мы вернемся к этому вопросу, — медленно проговорил халиф.
И гаркнул на гонца:
— Продолжай, о ущербный разумом!
Весь дрожа, бедняга завел свою повесть в третий раз, несомненно, молясь о благополучном завершении рассказа:
— Так вот, наместник отдал приказ вернуться в город, но молодой Абу Бакр с двумя сотнями всадников воскликнул «Грязные собаки не уйдут от нас!», и бросился в погоню…
Но молитвы гонца не были услышаны.
— Что? Куда бросился? — ахнул самийа.
— Ну а тут что не так? — мрачно спросил его сидевший рядом Хасан ибн Ахмад.
— У этого Абу Бакра или как его там был приказ вернуться в город, — процедил сумеречник. — Или я плохо понимаю на аш-шари?! Он нарушил приказ, и ты еще спрашиваешь, «что не так»?! Его нужно повесить! В назидание другим придуркам!
— Абу Бакр погиб, — печально сказал гонец. — Джунгары заманили его в засаду.
— Вы уже несколько столетий имеете дело с кочевниками и до сих пор позволяете молодым Абу Бакрам попадаться в ловушку для глупых перепелов, — презрительно поморщился самийа.
— Наместник не имел власти приказать Абу Бакру остановиться, — терпеливо стал объяснять чужаку очевидное Хасан ибн Ахмад. Видно, Всевышний одарил командующего Правой гвардией изрядным запасом терпения. — Абу Бакр — из рода Бени Умейа, он знатнее наместника Мерва, Бени Умейа держат земли к северу от Мерва и войска повелителя верных должны спрашивать разрешения на проход через их земли — ведь Бени Умейа ведут свой род от сына Али…
— Я понял, — мрачно перебил командующего сумеречник.
— Что ты понял? — спросил халиф.
И самийа поднял глаза на повелителя правоверных и сказал:
— У тебя не государство, а хлам, не армия, а сброд, и если ты хочешь моей помощи, то тебе придется дать мне право упорядочивать и упразднять все, что я сочту нужным. Раньше на вас налетал сброд, вооруженный хламом. Твои отряды были лучше снаряжены и могли дать отпор этой шелупони. Но, судя по донесению, которое привез этот человек, ваши нынешние противники умеют нападать строем и возвращаться в строй, действуют четко и согласно приказам. Если ты не противопоставишь им настоящую армию и настоящую власть, всадники из степи вас сметут.
В ужасе все присутствующие ждали ответа повелителя. Многие уже придумывали, какой казни предложить подвергнуть дерзкую тварь. Халиф, меж тем, продолжал перебирать четки и смотреть на своего собеседника задумчиво и без тени гнева. Потом кивнул и сказал:
— Действуй.
* * *Из рассказов о деяниях правителей и хроник:
«Рассказывают, что Тарик аль-Мансур и халиф Аммар ибн Амир долго не ладили. Однажды, сидя в собрании мужей, Тарик показывал, как надо укрепить южную границу, построив вдоль нее линию укреплений и поселений-рибатов:
— Замки должны отстоять друг от друга так, чтобы огонь, зажженный в одном из них, был виден в другом, и так по цепочке они могли бы передать известие о набеге врага. И от границы до самой Мадинат-аль-Заура мы должны устроить стоянки барида для гонцов и осведомителей, чтобы люди халифа могли брать там свежих верблюдов и лошадей и известия поступали бы в столицу в кратчайшие сроки.
В ответ на это халиф Аммар ибн Амир сказал:
— Не один десяток лет пройдет, прежде чем мы сможем сделать, как ты говоришь.
А Тарик ответил:
— Мне все равно, сколько времени вы, смертные, потратите на исполнение этого замысла. Двадцать, тридцать, сорок лет — для меня лишь мгновение между сменой весны и лета.
