Гарри Тёртлдав - Тьма надвигается
Несколько минут казалось, что этим дело и окончится. Может быть, противник не знал, сколько вреда причинил драконий налет. А может, просто рвался в бой ничуть не больше самого Леудаста. Слышно было, как вражеский офицер распекает кого-то на своем невнятном щебечущем языке. Леудаст знал, что говорил бы в таком положении ункерлантский офицер: что если ленивые ублюдки под его началом не сдвинутся с места, он им сам устроит кровавую баню.
И те двинулись: лохматые, уродливые. Одни палили, другие под прикрытием огня продвигались вперед перебежками. Леудаст высунулся из-за валуна, сделал пару выстрелов и тут же нырнул обратно, не дожидаясь, когда его прожгут, как он прожег вражеского солдата.
Когда он понял, что его обходят справа, то решился отступить. Огненный луч опалил камни ужасающе близко, перед самым носом, но Леудаст тут же вновь прижался к земле, чтобы из другого укрытия открыть огонь по врагу.
А затем, к некоторому его удивлению, с тыла начали подходить все новые ункерлантцы, продвигаясь вперед с именем конунга Свеммеля на устах. Дьёндьёшцы загомонили разочарованно: шанс продвигуться вперед был упущен, и они это знали. Подкрепление даже приволокло с собой переносную баллисту. Как выли дёнки, когда на них посыпались начиненные огнем и светом разрывные ядра!
— Вперед, ребята! — орал ункерлантский офицер. — Выбьем их с гор, на равнину! За конунга Свеммеля, за эффективность!
Леудаст решил про себя, что пытаться силами нескольких взводов выбить дьёндьёшцев с Эльсунгского хребта — не слишком-то эффективно. Тяжело дыша, солдат скорчился за грудой камней. Он уже не первый день воевал в этих горах. И не даст какому-то безмозглому торопыге угробить себя ни за грош, когда только что пережил очередную стычку.
— Остаться в живых — тоже эффективно, — пробормотал он и никуда не двинулся.
* * *«Пантера» мчалась по волнам на северо-запад, направляясь из Сетубала, лагоанской столицы, в альгарвейский порт Фельтре. Фернао стоял на баке и чувствовал, что работает за двоих. Чародею приходилось не только держать в голове картину становых жил — на море их положение отслеживать было сложней, нежели на суше, — но и приглядываться колдовским чутьем, нет ли поблизости военных судов Сибиу… да и Валмиеры тоже.
— Есть что-нибудь? — поинтересовался, подходя, капитан Рохелио.
— Нет, сударь. — Фернао покачал головой, отчего собранные в пучок волосы отхлестали его по плечам.
Как большинство лагоанцев, чародей был высок ростом и худощав. Волосы его казались то рыжеватыми, то каштановыми — как солнце упадет. Казавшиеся раскосыми узкие глаза с приметной складкой на веке выдавали примесь куусаманской крови.
— Тишина такая, словно мы ни с кем не воюем.
Рохелио фыркнул.
— Лагоаш, будьте любезны припомнить, ни с кем и не воюет. Это все прочие, олухи, бросили мир в костер.
Он подкрутил лихой ус: огромный и густо навощенный, в альгарвейском стиле.
— Словно никто в мире ни с кем не воюет, — поправился Фернао: как любой чародей, достойный своего диплома, он был изрядным педантом. — В Шестилетнюю войну мы встали на одну из сторон, — заметил он после небольшой паузы.
— И получили с этого просто-таки ошеломительный барыш, — парировал капитан «Пантеры», фыркнув снова. — Давайте посчитаем: тысячи — десятки, сотни тысяч — убитых, еще больше искалеченных, государственный долг, с которым страна только-только расплатилась, половина флота на дне морском… а вы предлагаете повторить? Вот что я об этом могу сказать! — И он осторожно сплюнул за борт — подветренный, конечно.
— Я вовсе не имел в виду, что мечтаю о новой войне, — отозвался Фернао. — Мой старший брат остался в лесах под Приекуле. Я его и не помню почти: мне тогда шесть, не то семь лет было. Я потерял дядю — матушкиного младшего брата — и кузена, еще один кузен вернулся домой без ноги… — Чародей пожал плечами. — Понимаю, ничего особенного. Многие семьи в Лагоаше могли бы рассказать и пострашнее истории. А еще больше семей ничего не расскажут — никого после войны не осталось.
— Вот это точно! — Рохелио картинно кивнул. Он все делал картинно — приверженность капитана альгарвейскому стилю не ограничивалась усами. — Тогда отчего же такое кислое лицо при слове «мир»?
— Не то горько, что мы не ввязались в войну, — промолвил Фернао. — А то, что весь остальной мир в нее затянуло. Страны восточного Дерлавая пострадали не меньше нашего.
— И Ункерлант, — вставил Рохелио. — Про Ункерлант не забывайте.
— Ункерлант, конечно, тоже относится к восточной части Дерлавая… в некотором роде, — слегка усмехнулся Фернао, но улыбка его быстро увяла. — В Войне близнецов они пострадали сильней, чем в войне с альгарвейцами — а те были неласковы.
Рохелио презрительно поджал губы.
— Да уж, друг друга они резали очень… эффективно.
Фернао горько хохотнул.
— Конунг Свеммель научит ункерлантцев эффективности не раньше, чем король Ганибу — своих подданных скромности.
— Но у Ганибу есть хоть капля соображения — столько и от валмиерца можно ожидать, — заметил Рохелио. — Он не пытается переделать натуру своих подданных. — Капитан всплеснул руками. — Ну вот! Видите, друг мой? Вдвоем мы разрешили все проблемы мира!
— Кроме одной: как заставить мир обратить на нас внимание, — отозвался Фернао, чья язвительная натура только оттеняла экстравагантные выходки Рохелио.
Впрочем, о деле капитан не забывал.
— Если мы идем обходным курсом, мой чародейный друг, не пора ли менять становую жилу?
— Если бы мы вправду хотели пойти в обход, мы бы подняли паруса — паруса на мачтах, как во дни Каунианской империи, — заметил Фернао. — Тогда мы могли бы пройти мимо берегов Сибиу на расстоянии плевка, и никто бы не заметил.
— О да, без сомненья! — Рохелио вздернул брови. — И стоило бы налететь буре, как нас размазало бы по Клужским рифам. Нет уж, спасибо! В те времена, конечно, были мужи — безголовые от рождения, вот что я скажу. Плыть по воле ветра, наугад, без помощи сил земли? Да кто в здравом уме на такое осмелится?
— Например, невежда, — ответил Фернао. — Или яхтсмен. Но поскольку я не тот и не другой…
Чародей снял висевший на шее амулет из янтаря и магнетита в золотой оправе и стиснул в ладонях, чувствуя, как течет волшебство по становой жиле, вдоль которой мчалась «Пантера». Он не мог бы описать словами это ощущение, но выучился его толковать.
— До пересечения жил — три минуты, капитан, может, четыре.
— Тогда пойду встану к румпелю сам, — проговорил Рохелио. — Этот обормот-рулевой, должно быть, в носу ковыряется или сам с собой любится. Сколько ни кричи, а мы так и будем переть по жиле, прямо сибам в глотку.
