Карина Демина - Ведьмаки и колдовки
— Я? Как можно! Мне казалось, это вы издеваетесь, и не только надо мной…
— Когда это я над вами издевался?
Панталоны сползали, и Себастьяну приходилось придерживать их руками…
Отвечать Евдокия не стала, но и от двери не отошла.
— Итак, у вас, пан Себастьян, имеется выбор. Или вы все-таки рассказываете, что здесь происходит, стараясь при этом быть убедительным. Или я зову сюда панну Клементину…
— Послушай…те, панночка Евдокия. — В кружевных панталонах было непросто выдерживать подобающую случаю серьезность. — Ваше любопытство… неуместно. Вы и вправду лезете в дела, которые вас совершенно не касаются…
Слушает.
Смотрит. И выражение лица упрямое. Понимает. Лезет и будет лезть, пока не влезет по самую свою макушку… и вот что остается делать бедному актору?
…тем более связанному клятвой крови?
— Кстати, врать не советую. — Евдокия вытащила кулончик, крутанула в пальчиках.
Чтоб ее…
— Евдокиюшка, — Себастьян оказался рядом с упертой девицей и, приобняв ее, взял за ручку, — вы же взрослый человек и понимаете, что не всякое любопытство уместно… давайте просто забудем, что видели друг друга…
Забывать она не намеревалась и ручку попробовала высвободить, но Себастьян не позволил.
Пальчики пахли свежей сдобой.
И еще копченой колбасой…
…откуда взяла?
— А после… когда все закончится… мы с вами встретимся в приватной обстановке… обсудим проблему и, я уверен, найдем такое ее решение, которое всецело удовлетворит обе стороны…
С каждым словом он наклонялся все ниже и договаривал уже на ушко, розовое такое ушко с золотой подковкой серьги.
— Руки…
— Что, дорогая?
— Руки убери, — прошипела Евдокия, наступив на ногу. И ведь туфельки хоть домашние, но с острым каблучком.
— А это уже нападение на актора… при исполнении служебных обязанностей… — мурлыкнул Себастьян, прижимая упрямую девицу к груди. — Но мы же не станем заострять на том внимание, верно?
…наверное, приворотное все же подействовало…
…из-за яда ли, либо же ведьмаки у его высочества были хорошие…
…или просто нервы сдавать начали от обилия цветов, бабочек и атласных лент.
Как бы там ни было, но купчиху он целовал со всей накопившейся злостью, невзирая на довольно-таки активное сопротивление… пожалуй, несколько увлекся.
Сквозняк по спине почувствовал, но значения не придал…
А потом девица вдруг всхлипнула…
…и за спиной раздалось глухое рычание… правда, почти сразу стихло… сквознячок вот остался…
— Вы… — стоило Евдокию отпустить, как она отскочила и первым делом губы вытерла, — вы… с-скотина! С-сволочь…
— Хотите сказать, не понравилось?
Она его неимоверно раздражала. Упрямством своим. И курносым вздернутым носиком. Веснушками, которые не пыталась скрывать под пудрой. Манерами.
Взглядом, в котором виделось… презрение?
— Только попробуйте это повторить и…
— И что?
— Я закричу… я…
Она и вправду собиралась закричать, чего Себастьян допустить никак не мог, и, сграбастав купчиху в охапку, он повторил эксперимент…
…не нравится ей.
…всем нравится, а она тут… нашлась исключительная… и главное, упрямая какая, вместо того чтобы поддаться, как положено приличной женщине в горячих мужских объятиях, упирается, выгибается, разве что не шипит, и то лишь потому, что неспособна.
— Будете орать? — поинтересовался Себастьян, выдыхая.
— Буду. — Купчиха с силой впечатала острый каблучок в ступню, а когда Себастьян на мгновение руку разжал — все-таки больно, когда в живого человека каблуком тыкают, — вывернулась.
Недалеко.
До столика.
До бронзового канделябра, на столике стоявшего…
— Еще как буду, — сказала Евдокия. И это было последнее, что Себастьян услышал.
…нет, в его жизни всякое случалось, но чтобы канделябром и по голове… за что, спрашивается? Он хотел было спросить и рот открыл, но второй удар, куда более ощутимый, вверг его в темноту.
В темноте было уютно.
Спокойно.
Только бабочки порхали, те самые — королевские. Они подлетали к самому Себастьянову носу, стряхивая с крыльев золотистую пыльцу. И Себастьян замирал от ужаса: а вдруг да именно этот приворот сработает должным образом?
И как жить?
Он отмахивался от бабочек и от пыльцы, но та липла к волосам, и голова Себастьянова становилась невыносимо тяжела.
— Дуся, ты что?! — сказала бабочка тоненьким голоском.
И вправду — что?
За что?!
Ладно бы, не умел Себастьян целоваться. Так ведь он старался, весь опыт свой немалый вложил… а его канделябром.
— Я — ничего. А он…
Бабочка, говорившая голосом Евдокии Ясноокой, девицы купеческого сословия, села на раскрытую ладонь и грозно пошевелила развесистыми усиками.
— Что он?
— Целоваться полез! — пожаловалась Евдокия.
— И ты его канделябром?
— И я его канделябром. — Она произнесла это как-то обреченно.
— А меня позвала…
— …чтобы труп помогла спрятать. — Теперь голос был мрачен.
Себастьян хотел было сказать, что он вовсе не труп; но первая бабочка, с перламутровыми крыльями, его опередила.
— Дуся, он жив, — сказала она с укоризной.
— Тогда добить, а труп — спрятать.
Решительности купеческой дочери было не занимать. Но Себастьяну категорически не нравилось направление ее мыслей.
— Это не смешно…
Совершенно не смешно.
— Не смешно… куда уж не смешнее… Лихо приходил, и… и что он обо мне подумает?
Лихо? Проклятье, про братца, обладавшего воистину удивительным умением появляться не вовремя, Себастьян как-то запамятовал.
…задание…
…Аврелий Яковлевич предупреждал, но…
…Лихо всегда слишком серьезно относился к женщинам, а тут… вспомнит и Христину… и следует признать, что первый удар канделябром Себастьян заслужил…
С этой мыслью он вернулся в сознание, аккурат затем, чтобы ощутить весьма болезненный пинок под ребра.
— Дуся, что ты творишь?!
Евдокия не ответила, а Себастьян, не открывая глаз, испустил громкий стон. Он очень надеялся, что стон этот был в должной мере жалобным, чтобы огрубевшее женское сердце прониклось сочувствием к раненому…
— Я творю? Это он…
— Вы мне выбора не оставили, — произнес Себастьян.
Он лежал на спине, и ноги вытянул, и руки на груди сложил демонстративно, всем видом своим показывая, сколь близок был к смерти.
И веки смежил.
— Я не оставила?!
— Тише… умоляю… очень голова болит…
…голова у него болит, видишь ли… да, не по голове бить следовало, тогда, глядишь, болело бы именно то место, которым он думал, когда к Евдокии полез.
