Роберт Говард - Ночь волка. Сага древних морей
Это так не похоже на бескрайние просторы прерий, где неслышимая поступь колышет сухую траву. Здесь нет бесконечного одиночества степи.
Ничто не порождает видений и пророческих снов.
Все в этом мире, вся его механическая мощь направлена на низведение людей до уровня бездушных автоматов.
Посреди пустыни из стали и бетона память воскрешает мои прежние воплощения — Каменное Сердце, Сдиратель Скальпов, Мститель, Скачущий с Грозой.
Внешне я не похож на индейца. Я держусь так же легко и непринужденно в безукоризненно сшитом деловом костюме, как и отец мой в пончо, набедренной повязке и головном уборе из перьев. По-английски я говорю с легким техасским акцентом. Также владею французским, немецким и испанским. Я закончил колледж, преуспел в бизнесе, я светский человек. Я стал белым, но…
Память, унаследованная от предков, не оставляет ничего смутного в моих прежних воплощениях. Мою жизнь Каменного Сердца я помню так же, как свою нынешнюю, в качестве Джона Гарфилда. Пустыня из бетона и стали, раскинувшаяся за окном офиса, порой кажется мне не реальнее утреннего тумана на берегах Красной реки. Память ведет меня все дальше в прошлое. Вот дом, в котором я родился, в окружении темных гор Уичито. На опаленной, колышащейся под ветром траве пасется худой скот. Вот на фоне ослепительно синего неба высокий силуэт дома Куано Паркера.
Я всматриваюсь глубже. Больше нет высокого дома. По бесконечной коричневой прерии, по сухой траве, мимо индейских типи, словно ураган летит смуглый обнаженный воин.
И, хотя я не умею делать того, что присуще моему народу, — носить боевую раскраску, орудовать копьем, владеть луком, и хотя мои учителя гордились моими успехами и считали меня белым не только внешне, но и в душе, — во мне росла неудовлетворенность. Меня тянуло к чему-то, что появлялось в моих снах, пробуждая во мне инстинкты и память моего народа. По моему лицу нельзя было понять одолевающее меня беспокойство, ведь индейцы всегда скрывают свои чувства от чужих глаз. Но тягостное ощущение неприкаянности с возрастом возрастало. Сны становились все более яркими и живыми. Они стали влиять на мою реальную жизнь, ставя под угрозу мой статус цивилизованного человека. И всегда в этих снах присутствовал бронзовый всадник в развевающемся уборе из перьев. Он мчался на фоне грозы и огня.
И во мне порой просыпалось необъяснимое бешенство, дремучая тяга к насилию, к крови. Я стал бояться, что однажды ночью меня захлестнет эта темная, идущая из глубин подсознания жажда, и я пойду убивать, жестоко и беспричинно.
Будучи цивилизованным (во всяком случае внешне) человеком, я как мог сопротивлялся этим диким порывам, пытаясь найти удовлетворение в футболе, боксе, борьбе. Но это не помогало, меня все больше тянуло к чему-то, мне самому не понятному. Наконец я был вынужден просить помощи. Понимая, что белый врач или психотерапевт мне не поможет, я обратился к старому шаману по имени Орлиное Перо, которого отыскал в том округе, где родился.
Сидя напротив старого, завернувшегося в изорванное одеяло шамана, я рассказывал о том, что со мной происходит, изредка подкрепляясь мясом из котелка, стоявшего между нами. Орлиное Перо выслушал меня молча и потом долго сидел, опустив голову на грудь и касаясь подбородком ожерелья из зубов индейцев племени пауни. В тишине было слышно, как шуршит ветер по старым бизоньим шкурам, покрывавшим типи, в котором мы сидели. Наконец шаман заговорил:
— В твоей душе звучит зов предков. Ты происходишь из древнего рода. Дед твой был вместе с Петой Наконой и Одиноким Волком. Воин, которого ты видишь, — ты сам, каким ты был когда-то. Если ты не найдешь выход, то однажды духи предков смутят твой разум и ты начнешь убивать, а белые повесят тебя. Повешенный не может спеть Песню смерти. А каждый команч должен спеть ее, иначе его душа не сможет оторваться от тела и останется похороненной под землей. В нынешние времена ты не можешь выйти на тропу войны. Но против колдовства памяти есть другое колдовство, могучее и ужасное, мало кто из людей способен его пережить. Но ты команч, а любой команч после смерти отправляется поохотиться на белого бизона в Страну Счастливой Охоты, а спустя сто лет возрождается снова. Но из прежней жизни в его памяти остаются лишь смутные образы, а иногда он вообще ничего не помнит. Колдовство, о котором я говорю, способно заставить тебя вспомнить свои жизни.
Орлиное Перо помолчал, потом заговорил снова.
— Я хорошо помню свои воплощения. Помню, в чьих телах обитала моя душа, и могу общаться с великими Куно Паркером и его отцом Петой Наконой, с его дедом Железной Рубашкой, с Сатаной из племени киова, с Сидящим Бизоном из рода Огалалла и с другими, чей дух еще не возродился. Если у тебя хватит сил и храбрости пройти через этот колдовской обряд, вспомнить и снова пережить свои прошлые жизни, узнать о своей прежней доблести и силе, то это принесет тебе удовлетворение и станет твоим спасением.
То, что он мне предлагал, являлось как бы способом найти выход томящейся в моей душе врожденной свирепости, не выходя за рамки поведения, принятого в том обществе, в котором я теперь живу.
Я расскажу вам о ритуале, который помог мне вспомнить о моих прошлых воплощениях. Таинство происходило далеко в горах. Лишь Орлиное Перо был свидетелем этого. Муки, которые я испытал, не могли привидеться белому человеку даже во сне. Магия эта настолько древняя и тайная, что никто из всезнаек-антропологов никогда не знал о ней. Этой магией всегда владели команчи. Другие племена позаимствовали из нее очень многое: сиу — танец солнца, а арикара взяли у сиу часть ее для танца дождя. Но только шаман команчей владел ею в полной мере. В обряде этом не было ни танцев, ни монотонного пения и криков — ничего, кроме страстной безмолвной силы, превозмогающей боль во мраке звездной ночи.
Орлиное Перо глубоко вспорол мышцы на моей спине. Он сделал два надреза настолько глубоко, что шрамы от них остались и по сей день. Шаман продел в них сыромятный ремень, туго стянул его и, перебросив конец ремня через ветвь дуба, вздернул меня над землей так, что ноги мои едва касались травы. Укрепив ремень, он стал бить в бубен, обтянутый кожей, содранной с живота вождя индейцев-липанов. Мед ленный монотонный рокот бубна шамана и обжигающий шепот холодного ветра усиливали жуткую боль в спине.
Казалось, ночь никогда не кончится. По небу плыли звезды, порывы ветра сменялись затишьем. И тут звук барабана стал меняться — в нем слышался стук копыт неподкованных коней. Крик совы превратился в предсмертный вопль древних воинов. Перед моим затуманенным от муки взором заплясали языки костра, вокруг которого пели и скакали черные фигуры. Сам я оказался не висящим на ветке дуба, а привязанным к столбу пыток. Я пел свою Песню смерти, а языки пламени все приближались к моим ногам. Во мне ожили и перемешались все мои былые воплощения, прошлое и настоящее слились в водоворот событий, образов. Я потерял чувство времени и пространства.
