Елена Хаецкая - Падение Софии (русский роман)
— Я покажу тебе подходящего человека, — обещала Софья.
— Кто он?
— Мой враг.
— Почему?
— Что — «почему»? — не поняла Софья.
— Как можно быть твоим врагом? — пояснил Харитин. — Ты хорошая. У тебя даже запах сладкий.
Он лизнул ее подбородок.
— И пот сладкий, и слезы, и слюна, — прибавил Харитин.
Софья положила пальцы ему на губы.
— Никогда так не говори при людях, — предупредила она. — Тот человек ненавидит меня потому, что сам хотел завладеть домом и всеми землями.
— Я убью всех, кто не любит тебя, — обещал Харитин.
Это прозвучало совершенно по-детски: так маленький сын дает обещание матери расправиться с ее обидчиками. «Почему мамочка плачет?» — «Мамочку обидели злые люди. Они называются кредиторы. Папочка, когда уходил к Боженьке, не угодил этим людям, и теперь они вымещают свою злобу на мамочке». — «Я изведу всех злых кредиторов, мамочка. У меня есть деревянная сабелька». И мамочка, обливаясь слезами, прижимает к себе своего храброго защитника.
Только Софья, в отличие от бедной мамочки, слишком хорошо знала: ее мальчик не грозит попусту. За каждую пролитую Софьей слезинку будут выпущены из человечьих жил целые реки крови.
— София, — заговорил опять Харитин, — ты спасла меня. Ты дала мне пить, когда я умирал в твоей пещере. Ты меня спасла, и я люблю тебя. Я твой. Я совсем твой. Но так будет не всегда. Это не потому, что я перестану тебя любить. Просто… Просто я заранее знаю, что так случится. Я уйду. Ты станешь старая и умрешь. Ты не сможешь долго прожить, когда я уйду. Но пока этого не случилось — я твой. — Он положил ладони себе на горло и запрокинул голову. — Весь твой, София.
Она обняла его, покачала, как маленького.
— Ты предашь меня, Харитин?
— Еще нескоро.
— Это ведь не будет предательством?
— Нет, София. Я люблю тебя.
— Это будет нескоро, — повторила Софья. — Что бы ты ни сделал, Харитин, ты не перестанешь меня любить, потому что я тебя спасла.
Она расстегнула пуговицы на своем черном платье, сбросила блузку, перешагнула через юбку. Холодный ветер впился в ее обнаженное тело твердыми пальцами. Харитин, сидя на кровати, смотрел на нее снизу вверх.
Потом он простодушно сказал:
— Я не умею.
— Я тоже, — ответила Софья и засмеялась.
* * *Майор Мышецкий был обнаружен мертвым в Петербурге, на улице, неподалеку от клуба, куда он по четвергам ходил играть в карты. Смерть майора выглядела загадочной. Он скончался от колотой раны в области шеи. Следствие полагало, что майор был убит где-то в другом месте, поскольку следов крови на мостовой не было обнаружено.
Штабс-капитан Мышецкий очень бушевал в следственном управлении, требовал «навести порядок» и настаивал на том, что в смерти его брата повинна «эта чертовка» Думенская. Однако Думенская безвылазно сидела в те дни в Лембасово, так что штабс-капитану пришлось умерить свой пыл и отправиться в полк без всякой надежды на «осуществленное правосудие».
Тяжба по делу о завещании княжны началась и тянулась, однако выглядела она безнадежно: подкопаться к документу было невозможно. Не сохранилось даже намека на то, что княжна могла быть признана невменяемой; напротив, свидетельства лечащего врача старушки указывали на необычайную ясность ее сознания.
Третий племянник княжны, судейский чиновник по имени Казимир Мышецкий, продолжал заниматься делом и время от времени наведывался в суд. Большого энтузиазма он не проявлял, но и сдаваться так быстро, как его пылающие гневом братья, не намеревался.
Летом в заседаниях суда произошел перерыв, а осенью они неожиданно были отложены по просьбе самого Мышецкого, который вдруг начал сильно кашлять и решил уехать за границу. Он взял отпуск и отправился в Баден на воды.
Глава двадцать пятая
Осень в Германии похожа на рисунок из детской книги. Русского человека, однако, завораживает по преимуществу не столько фахверковая архитектура, сколько то обстоятельство, что природа в Европе до странного непохожа на нашу. Кажется — тот же дуб, но приглядеться — листья и мельче, и вырезаны совершенно по-иному. И клены выглядят иначе — ярче, причудливей. Одни только березы повсюду белоствольны и девственно-печальны. Зато, например, такое чудное дерево, как платан, в наших краях и вовсе не растет, а в Европе — пожалуйста; и обратно — до странного мало там елок. В общем, есть, над чем призадуматься. Иные мыслители из этого различия делают закономерный вывод об особенных путях развития России и, надо полагать, не слишком ошибаются.
Баден с его игрушечными домами и церквями такими аккуратными, словно их собрали из картона, лежал в хорошенькой долине между старыми, прирученными горами. Над широкими каналами были переброшены мостики, с которых свисали в горшках живые цветы. Два раза в день по каналам проезжала лодка, в которой находились садовники. Под каждым мостом лодка останавливалась, и садовники срезали увядшие растения.
Ближе к горам террасами высились многоэтажные отели, а сами «воды» — источающие тухлый запах тепловатые фонтанчики — находились в длинной галерее, выстроенной в классическом стиле. Если не знать о водах, то галерея эта выглядела верхом бессмыслицы: протянутая посреди парка дорическая змея с треугольными фронтончиками там, где у русской змеи был бы кокошник. Парк своей ухоженностью напоминал пуделя; «змея» с раздутой средней частью, где помещалась большая зала для выдачи стаканчиков, наводила уныние.
Иными словами, Казимир Мышецкий был здесь решительно всем недоволен. Он пил вонючую воду, бранил заграницу и особенно немцев; бранил он и Петербург, когда вспоминал о нем, ссорился с гостиничной прислугой и слыл «желчным малым».
Из всей публики Мышецкий сошелся только с поручиком Вельяминовым, который находился в Бадене после ранения. В своем роде Вельяминов представлял полную противоположность Мышецкому. Бивуачная жизнь приучила его переносить любые неудобства и мириться с любым соседством. Поэтому Вельяминов был единственным, кто выдерживал общество Мышецкого и даже составлял ему пару при игре в карты.
Их часто можно было видеть молчаливо прогуливающимися в парке или сидящими в галерее, каждый со своей газетой.
Каждое утро Мышецкий подробно докладывал ухаживающей медсестре о том, как прошла ночь — покойно или беспокойно, кашлял для нее в пробирку и следил за тем, как она заносит данные в особую расчерченную тетрадь.
Вельяминов также представлял похожие рапорты, однако касательно своего ранения в область легкого. Сестра прилежно делала записи в тетрадочке, а Вельяминов заглядывал ей через локоть и отпускал заранее заготовленные остроты. Сестра скупо улыбалась, скучным тоном произносила: «Herr Weljaminov ist der grosse Schalk», т. е. «Герр Вельяминов — большой шалун» — и уходила.
