Р. Скотт Бэккер - Око Судии
— Меня можешь такому научить? — вполголоса воскликнула она.
Он достаточно хорошо ее знал, чтобы увидеть, что ее распирает от вопросов, что она готова будет мучить его часами, стоит ей только позволить. И, к своему удивлению, он был обезоружен ее интересом, который впервые показался ему неподдельным, а не смешанным с озлобленностью и холодным расчетом, как прежде. Чтобы стать учеником, требуется особого рода смирение, готовность не просто делать как велят, но подчинить движения своей души загадочным движениям души другого. Желание не просто быть влекомым, но — вылепленным заново.
Как можно было не ответить? Невзирая на все его решительные протесты, в душе он был прирожденный наставник.
Но время было не самое удачное. «Да-да», — со сдержанным нетерпением проговорил Ахкеймион. Он схватил ее за плечо, предваряя возражения, и принялся в общей сутолоке искать глазами Клирика. Ему надо было знать, сколько именно помнит этот нелюдь. Проход через Хранилище им закрыла древняя катастрофа, оставившая после себя эти груды обломков. Если Клирик не знает иного пути сквозь опасный Кил-Ауджас, им придется пуститься по своим следам в долгий обратный путь к Обсидиановым Вратам. Если он притворяется или память обманывает его, экспедиция легко может погибнуть.
Он собирался рассказать это Мимаре, когда перед ними внезапно возник лорд Косотер, источая неприятный запах в своих помятых айнонских доспехах и ношеной одежде. Стальные волосы терлись о заплетенную косицами бороду. Под кольчугой на груди невидимой угрозой беззвучно гудели его Хоры.
— Это последний раз, — сказал он, ровным, как замерзшая вода, голосом. — Больше никаких… — он провел языком по зубам, — фокусов.
Трудно было сохранять невозмутимость под убийственным взглядом этого человека, но Ахкеймион сумел не опустить глаза, и самообладания ему хватило, чтобы задуматься над этой вспышкой гнева. Что это — простая зависть? Или же прославленный Капитан боялся, что преклонение перед другим авторитетом подорвет его собственный?
— А что? — сердито бросила Мимара. — Надо было по-прежнему спотыкаться в темноте обо все камни?
Капитан покосился на нее. Ахкеймион заметил в его глазах бурю, скрывавшуюся за внешней холодной невозмутимостью. При всей отчаянной гордости, под этим взглядом Мимара побледнела.
— Как скажете… — быстро сказал Ахкеймион, как человек, пытающийся отвлечь на себя внимание волчьей стаи. — Капитан. Как скажете.
Лорд Косотер еще несколько секунд смотрел на Мимару. Когда он снова перевел глаза на Ахкеймиона, его взгляд, казалось, забрал с собой часть ее. Капитан кивнул, не столько принимая уступку Ахкеймиона, сколько одобряя страх, который стучал в сердце волшебника.
«Твои грехи, ее проклятие», — прошептали мертвенные глаза.
Они сидели у костра, сложенного из костей. В отсутствие малейшего ветерка, огонь выбрасывал дым ровно вверх. Черная колонна вливалась в черноту и растворялась в ней. Запах шел странный, как будто горело что-то влажное и уже один раз горевшее.
Шкуродеры столпились у края завала, где потоки камней образовали огромную чашу и принесли несколько крупных валунов, на которых человек мог свободно усесться. Лорд Косотер сидел между двумя своими сержантами, Сарлом и Киампасом, и все внимание его занимал сверкающий айнонский меч. Капитан водил и водил точилом по всей его длине, поднимал, изучая, как играет на кромке отраженное пламя. Все в его облике подчеркивало безразличие, полное и абсолютное, словно его заставили присмотреть за ненавистными чужими детьми. Ахкеймион занял место почти напротив, а рядом устроилась Мимара. Галиан, Оксвора и остальные Укушенные образовали первый ряд, с которого чувствовался едкий жар костра. Прочие вразнобой расселись в полутьме. Клирик угнездился на высоком монолите, отдельно от всех. Тень от камня, на котором он восседал, доходила ему до груди, и свет от костра освещал только его правую руку и голову. Каждый раз, когда Ахкеймион отворачивался, ему казалось, что Клирик теряет материальность, превращаясь в причудливую бесформенную сущность… Лицо без головы и рука без ладони, живущие собственной жизнью.
Долгое время разговор не клеился. Словами перебрасывались только соседи. Многие просто молча вгрызались в пайку солонины и таращились в костер. Если кто-то смеялся, то очень тихо, осторожно и приватно, как в храме во время службы или у погребальных костров. Никто не осмелился заговорить об опасности положения, по крайней мере, Ахкеймион не слышал. Страх испугаться — лучший цензор.
Наконец разговоры иссякли и установилось выжидательное молчание. Сквозь почерневшие глазницы рубиновым и оранжевым цветом светили угольки. Сросшиеся зубы нелюдей блестели, словно влажные драгоценности.
Вдруг без предупреждения сверху к ним обратился Клирик:
— Я помню, — начал он. — Да…
Ахкеймион с крайним облегчением поднял взгляд на нечеловека, решив, что тот вспомнил другую дорогу через Кил-Ауджас. Но что-то в глазах остальных подсказывало волшебнику, что он ошибся. Он оглядел тех, кто сидел ближе к огню, и заметил, что Сарл по-нехорошему пристально смотрит не на нелюдя, а на него. «Видишь? — кричало его выражение лица. — Теперь ты нас поймешь!»
— Вы спрашиваете себя, — продолжил Клирик, поникнув плечами и устремив к огню огромные зрачки. — Вы спрашиваете: «Что я такое делаю? Зачем я пошел с незнакомыми, беспощадными людьми в эти дебри?» Вы не спрашиваете себя, что стоит за всем этим. Но вы ощущаете этот вопрос — ощущаете! У вас перехватывает дыхание, липкой становится кожа. У вас жжет в глазах от того, что вы постоянно всматриваетесь в черноту, до крайности напрягая слабое зрение…
У него был глухой голос, смягченный нечеловеческими интонациями. Он говорил тоном человека, уставшего от собственной мудрости.
— Это страх. Со страхом вы задаете себе этот вопрос. Поскольку вы — люди, и ваша раса, задумываясь о важном, вечно испытывает чувство страха.
Он опустил лицо в тень, продолжая говорить своим рукам с тысячелетними мозолями.
— Я помню… Я помню, как однажды спросил одного мудрого человека… правда, не скажу, было ли это в прошлом году или, может быть, тысячу лет назад. Я спросил его: «Почему люди боятся темноты?» Он счел вопрос умным, хотя я не видел в нем никакой мудрости. «Потому что темнота, — сказал он, — это незнание, ставшее зримым». «Разве люди страшатся незнания?» — спросил я. «Нет, — ответил он, — они ценят его превыше всего — всего! — но лишь до тех пор, пока оно остается незримым».
Эти слова должны были прозвучать обидно, но голос нечеловека был ободряющим, словно он проповедовал несчастным и потерянным. Сейчас он соответствовал своему походному прозвищу. Он поступал как священник для израненных душ людей.
