Мария Семенова - Тайный воин
Звуки, запахи, людская галда… под ногами узоры каменной вымостки… знакомая и незнакомая речь… мелькание множества лиц, яркие кафтаны, дома в два-три жилья… расшитые девичьи опашни, вопли нищих, запруженные мосты…
Вот про это Ветер и говорил: «Две улицы пройдёшь, на третьей потеряешься!»
– Невест, говоришь? На что глядеть будут, на знатность или красу?
– Была бы сваечка, а у нас колечек достанет.
– Сваечка, да не простая, а золочёная…
Степенные мужи гладили бороды, усмехались:
– До золотых колечек небось простой сваечки не допустим.
– Станем вечем ополдни, узнаем.
– Твою-то старшенькую мать уже румянит, поди?
Ворон даже шаг придержал. Голова неслась крýгом, хотелось во все пятки прочь, к привычным голосам и зрелищам леса. Зубы сжались сами собой. Дать существо насмешке учителя вместо обещанного разведа было ну никак невозможно.
– А кто, стало быть, наместником сядет?
– Никто в глаза ещё не видал, а наместничью деньгу как есть готовить велят. Продажа, поди, вдвое потяжелеет.
– Пришлют ещё сопливого юнца какого, на шею нам за дедовскую славу, за наши грехи…
Ворон крепко зажмурился, вдохнул, выдохнул, вообразил пятно плесени, кугиклы у рта. Какой лес?.. Понимай, развед уже начался! Смотри, тайный воин, во все глаза, слушай во все уши, запоминай!.. Ворон повёл плечами, гоня судорожь. Наново осмотрелся.
Громадный шегардайский зеленец состоял из множества куполов. Там, где слабло тепло, туман проседал, свешивался длинными бородами. Они были похожи на воронки смерчей, ещё не тронувшие земли. К плёсам, где в рыжей воде клокотало, фыркало и свистело, от ближних берегов тянулись мостки. По ним ходом двигались мужики с большими лагунáми, только не деревянными, а клёпаными железными. Мокрые от пара черпальщики наполняли лагуны кипятком. Водоносы кутали их стёгаными чехлами, чтобы не остывали. Поднимали на заплечные крошни, спешили прочь. Разносили по домам обогревки.
– Значит, то ли девку на посад, то ли над нами посаженика…
– То ли всё дело в посад… с разбегу да об телегу!
– Торгуй нынче, пока вольность не отобрали!
– А кто отберёт? Так будто и отдали!
Засмотревшись, Ворон чуть не наступил на пьяного, раскинувшегося прямо на мостовой. Судя по опухшей роже и потёкам блевотины, валялся он здесь едва ли не с вечера. Мальчонка лет десяти размазывал слёзы отчаяния и срама, тормошил взрослого:
– Пойдём, отик… Вставай уже, домовь пойдём…
Беспутник лежал вонючим топляком, не отзывался.
– Эх, жаль Малюту, – сказали сзади. – Справный делатель был.
Другой мимоход тоже покивал, посочувствовал:
– Горе всякого человека ломает.
Ворону не было заботы. Он шагнул уже дальше… валенки прилипли к земле. Неправильно это, мимо ребячьих слёз проходить. Опёнок вернулся, подцепил пьяного за плечи некогда нарядного зипуна.
– Далеко живёшь, малый?
– А вон там! – обрадовался парнишка. – Где угол Третьих Кнутов!
Двор валяльщика Малюты вправду оказался в полусотне шагов, Ворон и вспотеть не успел. Мальчонка распахнул калитку. Когда-то здесь всё было изобиходовано на добро и любовь, на долгую жизнь, детям, внукам, правнукам. Крепкий нарядный дом на людном тору, большая ремесленная…
– Куда его? – спросил Ворон, затаскивая пьянчужку во двор.
Мальчик вытер нос кулаком:
– Тут оставь, дяденька. Я умою, да и проснётся… Спасибо тебе.
«Дяденька»! Ворон засмеялся, почувствовал, как насовсем отбегает страх перед городом.
– Погоди, – сказал он. – Дай отрезвить спробую. Тебя как люди хвалят?
– Верешкó…
– Гляди, Верешко. Небось пригодится.
Ворон крепко взял Малюту за уши. Принялся драть.
Во дворе войлочника полагалось бы стоять крепкому запаху мокрой шерсти, мыла и кипятка, но здесь веяло лишь чешуёй да водорослями с морца.
– Давно он так у тебя? – спросил Ворон.
– А как маму Родительской улицей проводили…
Верешко стал рассказывать. Уже полгода минуло с похорон, Малюта всё топил печаль в кружке, а та никак не тонула. Только работников делатель вскоре лишился. И войлочные ковры из его ремесленной давно уже не выходили. Ныне помалу таскал в кружало всё нажитое. Так дело пойдёт, в доме на Полуденной улице поселятся чужие люди, а Малюта с сыном по миру побираться начнут…
– Дяденька, – несмело проговорил Верешко. – На своё подворье идёшь или, может, где заночевать надо?..
Малюта недовольно замычал, шевельнулся, начал открывать глаза.
– Я на день всего, – сказал Ворон. – Мы с дядей из Нетребкина острожка прибежали, вечере назад пустимся.
Он был бы рад ещё чем пособить славному пареньку, но зря ли говорил Ветер: всех не спасёшь. Учись миновать людей, когда орудье Владычицы нас мимо ведёт…
Ворон распрощался, вновь вышел в уличную суету.
В больших деревнях, куда он прежде захаживал, бывало по одной улице, много – по две. Богатая купеческая Торожиха выхвалялась аж тремя.
А здесь!..
Накануне Ворон рассматривал начертание города, но вчуже. Пока сам не увидел, не окунулся – толком не верил. Улицы даже имели наименования, чтобы люди не путались. Первые, Вторые, Третьи Кнуты, Царская, где-то дальше – Позорная… Имелась Большая, не менее четырёх Средних, с полдюжины Малых. Мыслимо ли упомнить? А куда денешься, ведь они здесь, в Шегардае, небось и друг дружку не все знали по именам…
В лес тянуло по-прежнему, однако встреча с сыном пьянчужки заняла руки делом. От этого всё чудесным образом изменилось. Душа словно высунулась из-под крыла, затеяла озираться. Всё более ободряясь, Ворон пересекал по мостам ворги и ерики, любовался, тешился чудесами стольного города. Полуденная улица постепенно вела его к Торжному острову.
Стороны проезда гуще прежнего обрастали лотками. В толпе сновали шустрые коробейники, продавцы снеди ловко несли на головах деревянные ночвы, полные лакомств.
– Пирожки пряженые!
– Загибеники знатные! С требухой, с сыром, с молоками, налетайте, гости удатные!
– Шанежки, шанежки обливные, единым духом съестные!
– Ватрушки с кашей, хотят в животы ваши!
– Бублики дрочёные, сканые, кручёные, в кипятке верчёные, сам бы ел, да деньги надо!
В брюхе немедленно заворчало, уличное угощение показалось самым вкусным, что на свете встречается. Срок, отведённый учителем для разведа, худо-бедно на ногах выдержать было можно. А вот без еды… Ворон повёл носом за бублейником, стал прикидывать, как бы обратиться к нему.
– А наместник-то, люди истинно говорят, собою отрок безусый…
– На то хотят окрутить его нашенской невестой, с городом повенчать.
– И девку жаль, и парню несгодье!
– Да неужто разумницу не найдём, чтоб о наших вольностях по ночам ему куковала?
За углом тренькнули струны, натужно зашипела пыжатка. Донеслось пение. Ворон сразу всё позабыл, сердце стукнуло: скоморох?
«Проследишь, куда пойдёт, – наставлял Ветер. – Где задержится, с кем разговор заведёт…»
Пока дикомыт храбрился свернуть с широкой Полуденной в боковую Малую, казавшуюся узкой и грязной, пока запоминал приметные узоры мха на резном камне, гудилы сами вышли навстречу.
От сердца почему-то враз отлегло.
Ни гогочущих позорян, ни матерчатой занавеси, чтобы выставлять над ней пятерушки. Не скоморох со свитой – простые кувыки. Один слепой, другой колченогий, третий горбатый. Обычным выглядел только щуплый подросток, пособлявший безокому. Тот, рослый, широкоплечий, так тискал пыжатку, словно не выдувал, а выдавливал из неё голосницу. Хромой, не выпуская костыля, теребил надтреснутое посрамление гуслей. И все, кроме дудочника, блажили – заунывно, вразброд:
Люди добры, дайте грошик…
Есть охота, дайте грошик…
Ворон вздохнул, отвернулся, перешёл на другую сторону, откуда слышалось громкое:
– Лапотки заморские, семи шелков, надел и был таков, царский сын и то не побрезгует, оборы завяжет, спасибо скажет… Поспешай, желанные, всё испродали, три пары последние задёшево отдаём!
«Последние? Надейке, что ли, купить… семи шелков, это как?»
Подступиться к чудовым лапоткам не удалось. Рука сама пала к поясу, сцапала узкое жилистое запястье. Маленький поводырь, оставивший своего слепца ради лёгкой, как ему казалось, поживы, рванулся с неожиданной силой – но куда! Этот хват самого Беримёда, бывало, капканом держал.
Пойманный глядел зло и так, словно это Ворон на него первый напал.
– Орать стану, – предупредил он низким, вовсе не мальчишеским голосом. – Всю улицу всполошу, на выручку позову!
