Аврам Дэвидсон - Феникс и зеркало: Роман, новеллы
— Так что же? Сглаз? Много приходится слышать чепухи по этому поводу. В сущности, взрослые люди крайне редко оказываются жертвой Сглаза; кого действительно нужно беречь, это детей…
Он оговорил различные возможности, не обошел и расстройства желудка или его неспособность действовать с необходимой частотой, недомогание, от которого, у него, Исидро Чаче, имеется множество отличных трав. «Но, возразил полицейский, — дело не в этом, уверяю вас».
Чаче пожал плечами: «Ну, а что вы сами предполагаете?»
Тихим-тихим голосом Карлос пролепетал: «Колдовство. Или яд».
Чаче медленно печально закивал. «Восемьдесят процентов телесных недомоганий, — согласился он, — происходит по одной из этих двух причин».
— Но кто?.. Но почему?..
— Вы говорите, как идиот! — рявкнул знахарь. — Вы — офицер полиции, у вас сто тысяч врагов, и у каждого сто тысяч причин. Почему не имеет большого значения, а вот кто: знание об этом пригодилось бы, тогда мы смогли бы наложить встречное заклятие, но и это не главное. Мы не знаем кто, нам известно только о вас, и именно вами мы должны теперь заняться.
Карлос робко промямлил: «Я понимаю. Понимаю».
Он смотрел, как Чаче снова рассыпает зерна, делает ему guardero[106] из ракушек, камешков и клочков ярко-красной шерсти, как он окуривает его удушливыми травами и кадит над ним ароматическими смолами, и совершает прочие знахарские ритуалы; в завершение указаний целитель предупредил его о необходимости соблюдать осторожность во всем, что касается еды и питья.
В отчаянии офицер полиции вскинул вверх голову и руки. «Будь у человека хоть тысяча глаз, все равно его можно отвлечь на необходимое время: стоит мне на секунду отвернуться в cantina, и кто-нибудь подбросит мне щепотку чего-нибудь в еду или в питье…»
— Значит, употребляйте в пищу только еду, приготовленную вашей женой, а что касается питья, я дам вам небольшой амулет, который будет охранять для вас ром или агуардьенте.
На вопрос о размерах гонорара Чаче ответил расплывчато и сказал лишь, что стоимость первого визита составит двадцать песо, включая оплату за оба амулета. Он велел, чтобы Карлос пришел снова через три дня. Тот удалился, унося с собой новую уверенность и старый страх. Запах магических курений все еще стоял у него в ноздрях, но постепенно к исходу дня его сменили другие.
Все кругом окуталось дымкой. Вопреки увещеваниям властей от имени науки и патриотизма безграмотные мелкие фермеры и люди с индейских ejidos[107], чьи земли кольцом окружали муниципальные, начали, как и каждый год, жечь поля и густой кустарник, готовясь к сбору кукурузы. Пожалуй, orestal выбрало не лучшее время, чтобы запретить рубку и сжигание леса без разрешения: на любом расстоянии трудно отличить один дым от другого, а ночью разобрать, где какой костер. Наступило время, когда страна как бы возвращалась к эпохе язычества; в любой час повсюду виднелись костры, и зачастую какое-нибудь растерянное напуганное животное обнаруживало, что оно отрезано, окружено со всех сторон, и погибало в огне. Однако Карлос предоставлял заботиться об этих преступлениях против, скажем, оленьего народа, индейцам-преступникам и curandero.
Над городом и ближайшими его окрестностями повисла иная, более легкая дымка. Она возникала дважды в день, ранним утром и в сумерках: дымка сгорания дерева и угля, к которой примешивался слабый, но характерный запах маисовых лепешек, жарящихся на сковородках; он напоминал об их слабом, но характерном привкусе. И о том, как жарящие их женщины делают руками: «шлеп-шлеп-шлеп».
Карлос теперь больше любил темноту. Он не видел в ней враждебных искаженных лиц. Он видел меньше предметов, и поэтому меньшее их количество зловеще двоилось, тревожа его. Если бы еще эти нерегулярные боли и мучения шли в это время на убыль… Кажется, они притихли, слегка. Но слегка недостаточно. Может, благодаря тому, что проделал curandero Исидро Чаче, они еще сильней утихнут. Среди сгущавшейся темноты Карлос торопливо, украдкой, опустился на колени и быстро прочел короткую молитву, взывая к La Guadalupana[108].
Он думал о том, что в конце концов полное имя его жены — Мария де Гуаделупе.
— Tu cafe[109], - сказала она и сразу же, как он вошел, стала его наливать, горячий, крепкий, сладкий. — Tu quieres una torta?[110]
Сначала он обращался с ужином осторожно. Однако было похоже, что в этот вечер горло не станет ему никак препятствовать, несмотря на расстроенное у него чувство вкуса, за счет которого ему почудился странноватый привкус в еде. Потом, когда она уже заканчивала мытье посуды, он подошел и обнял ее, одна рука обвилась вокруг талии, другая легла на грудь; он нежно и задумчиво прикусил ей зубами кончик уха. Как обычно, она сказала: «Como no?»[111]
Но не сказала вслед за этим: «Ay, bueno!»[112], как делала всегда. А еще вслед за этим, огорчившись из-за неудачи и утомившись от отчаяния, он принялся думать о другом, и в голову ему пришла мысль.
Конечно же, если ему удастся сделать потрясающий ход, например арестовать для разнообразия кого-нибудь помимо бузотера-burracho[113], конечно же, это восстановит столь сильно поколебавшееся доверие департамента полиции, то есть дона Хуана Антонио. По крайней мере, так он рассуждал. У него имелось смутное подозрение, что план этот не является совершенством, и, если внимательно над ним поразмыслить, в нем, пожалуй, вскроются недостатки. Но ему не хотелось так уж внимательно над ним размышлять: слишком это большое усилие, чересчур много голосов, бормочущих гадости, отвлекая и тревожа его, а кроме того, если он откажется от этого плана, зачем тогда вообще вставать? Боли усилились, и он понимал, что не сможет уснуть снова. Значит, надо встать, а раз так, ничего больше не остается, как выйти из дома.
А потому надо все-таки попытаться осуществить этот план.
Он встал, оделся, застегнул ремень с кобурой, проверил, на месте ли фонарик, и вышел на улицу.
Ничто на горизонте не возвещало о приходе зари. Огромные белые звезды сверкали в черном небе. Он принялся искать самую огромную из них, Венеру, припомнив рассказы о ее значительности во времена прежней религии, до завоевания, однако то ли она еще не взошла и не стала утренней звездой, то ли он не там искал, то ли ее загородило какое-нибудь дерево или хлом…
Фонарик ему пока не понадобился, ведь он знал здесь все дорожки так же, как собственный дом или собственную жену. Знаком ему был и пень, который вдруг… но не так, чтобы неожиданно… начал злобно хрипеть: «Carlo el loco. Carlo el loco[114]. Скоро ты окажешься в Мизерикордии. Ja ja! Loco Carlo![115]»
