Валентин Маслюков - Любовь
Не устояв после первого же скачка (этот сумасшедший понятия не имел, что такое сеть и как пользуется ею волшебница), он катился в пыльной лавине, обреченный покалечиться и разбиться. Золотинке не нужно было раздумывать — она подставила руки. То самое чувство, что заставило ее прыгнуть в пропасть вместо того, чтобы без затей переломить парня через колено, это же самое чувство — далеко зашедшее ощущение единства с жаждущим ее гибели человеком, бросило Золотинку на помощь. Она подставила подушку сети и приняла тело, когда парень, скользнув ногами в судорожной попытке удержаться, сорвался с последнего, высокого уступа, с подмытой волнами кручи.
В безобразных, спутанных объятиях оба повалились на что-то упругое, что мгновенно исчезло, оставив их на песке.
Что больше ошеломило бродягу — счастливое приземление сразу после убийственных объятий — нога на плече, еще не избытый ужас или песок в зубах, окровененный и неправдоподобно смятый, изменивший размеры нос — только он уставился на девушку в таком душераздирающем изумлении, что Золотинка и сама потеряла дар речи.
Повязка исчезла, бродяга глядел в оба глаза. В забитых землей волосах застряли камешки. Неясное еще открытие поразило Золотинку предчувствием, она приоткрыла рот, шевельнув языком в попытке невнятного слова…
А бродяга мазнул по щеке ладонью, отчего стерлись старые язвы и шрамы, обращаясь просто грязью… и поправил нос. То есть снял с него все наносное, лишнее… наклеенное.
И оказался Юлий.
— Тьфу! — плюнул Юлий разбитыми, в песке губами и подвинулся сесть. Был он, как кажется, невредим, если не считать множества ссадин и новой рвани в лохмотьях.
— Юлька! — прошептала Золотинка, только сейчас по-настоящему испугавшись всего, что могло случиться. — Как же я тебя не узнала?.. Боже, как же я могла тебя не узнать? — повторяла она в потрясении. — Что ж ты со мной делаешь? Да ты ведь хотел меня убить! — сообразила она вдруг, теряясь. — Хотел… я видела. И кинулся сам в пропасть. Здесь десять саженей высоты! Ты очумел? Что же ты делаешь?
Но он молчал, ожесточенно отплевываясь и отряхиваясь, и с усилием поводил шеей, не совсем уверенный, что все на месте. Молчал, перекореженный каким-то озлобленным, несчастным, растерянным, исполненным жгучего отчаяния стыдом.
Вдруг Золотинка спохватилась, что подсматривает в душу любимого без разрешения, и поспешно прикрыла внутреннее око.
— Юлька! — потянулась она робкой рукой. — Что? Как? Ты цел? Что ты такое учудил?.. Ты рехнулся? Зачем ты за мной прыгнул? Зачем же прыгать?..
— Молчи! — просипел он надсаженным, все равно незнакомым голосом. — Молчи! — вскричал он, стиснув кулак. — Молчи! Или я не знаю что… Молчи! Потому что я проклят!
— Юлька… — протянула Золотинка, как-то жарко ослабев. — Ты гонялся за мной с ножом.
— Я хотел тебя убить! Я должен тебя убить! Поэтому… потому что оборотень!
— Я — оборотень? — изумилась Золотинка, подзабывши двусмысленные объяснения на горе. — Я не оборотень, — произнесла она слабым голосом и убежденно, в глубоком внутреннем убеждении покачала головой, все отрицая.
— А кто оборотень? Кто оборотень? — продолжал он в ознобе. — Золотинка — оборотень? В кого ты ее превратила? И кто ты, наконец? Скажешь ты свое имя?
Золотинка подвернула рукой снег волос и занесла к глазам.
— Никто не оборотень, — сказала она почти спокойно. — Каждый тот, кто есть. И всегда им был.
— Как? И Золотинка, которая стала невесть кем?
— Та, что дала тебе нож?
Он нетерпеливо мотнул головой, отмечая ненужные уточнения.
— Это Зимка. Колобжегская моя подруга, можно сказать.
— Ты сюда и своих подруг приплела?
— Она и есть Зимка. Без обмана.
— А ты кто? Без обмана.
— Я — Золотинка.
Юлий тронул грязный, в ссадинах и кровоподтеках лоб.
— Повтори еще раз.
— Золотинка, — прошептала она, неведомо чего оробев — словно у него было средство это лживое заявление опровергнуть.
— И всегда ею была?
— И всегда ею была. Ну то есть как… В каком-то смысле не всегда. Но с начала.
— Так, — молвил он, совершенно уже ничего не понимая. — А та, другая? С начала и с конца и во всех смыслах.
— Зимка Чепчугова дочь Лекарева из Колобжега. — Она забавно пожала плечами — можно ли выразиться полнее.
— А кто ее обратил в эту… из Колобжега?
— Я обратила.
Юлий дернулся — вот поймал он колдунью на слове, вот добрался он до определенности, что-то как будто забрезжило в зачарованном хороводе призрачной правды.
— Ты ее обратила? — повторил он, требовательно присматриваясь к Золотинке.
— Да.
— Хорошо. Кем она была до того, как ты ее обратила?
— До этого она была великой слованской государыней и великой княгиней Золотинкой.
— Так. Отлично. — Ему нужно было подумать. — А ты что? Ты откуда взялась? Ты тоже была великой слованской государыней и великой княгиней?
— Все это время?
— Все это время, черт побери!
— Все это время нет.
— А когда?
— Никогда. Никогда я не была государыней. Я только Золотинка.
— Только Золотинка! — усмехнулся он против воли. — Звучит очень скромно. Ладно. А она кто? Она была Золотинкой?
— Она была княгиней,
— А ты кем была?
— Я была Золотинкой. А потом пигаликом.
— Ты была пигаликом? — быстро спросил он.
— Была.
— А она?
— Зачем? Она была княгиней.
— Так, — он опять запнулся. — Вас уже четверо, и становится все время еще больше. Ты была Золотинкой, но не была княгиней, а она была Золотинкой, но не была пигаликом. Так?
— Что-то этого я уже не понимаю, — смутилась теперь Золотинка.
— Но ведь вас было две?
— Нас было две… — заворожено повторила она.
— Так, — измученно выдохнул он и помотал головой. — Начнем с начала. К черту всех посторонних. Семьсот шестьдесят девятый год. Лето. Это ведь вполне определенное время, год был один и лето только одно. Тут путаницы не должно быть. Так?
— Так.
— Я таскаю помойный ушат по Колобжегу. Я один, я знаю про себя, что я это я, тут нет вопросов. И со мной еще кто-то, тоже вполне определенный человек. С кем я таскаю ушат?
— Со мной.
— С тобой? — повторил он в недоверчивом удивлении. Он совсем не ожидал такого простого и, главное, однозначного ответа. — С тобой? — Он посмотрел на девушку, словно чего-то еще ожидая. — С тобой?
Это-то и было самое важное.
Только тогда… только теперь он понял!
— Мы таскали ушат с тобой? — проговорил он тихо, словно опасаясь спугнуть новое, светло поднимающееся в нем чувство. — Это была ты? Это ты?
