Мария Теплинская - Короткая ночь
Рассвет застиг его в пути; на глазах бледнела, вырождаясь, ночная мгла, отчетливее проступали в ней кроны деревьев, пока наконец из-за черных вершин не ударили розовым прозрачным огнем косые лучи восходящего солнца.
Он с минуты на минуту ожидал погони, и все же топот копыт обрушился на него внезапно, когда граница владений Островского была уже совсем близко. Митрась в отчаянии бросился в чащу леса, в сторону от дороги, успев лишь подивиться, как же скоро его догнали. Он без разбора ломил вперед, сквозь заросли лозняка и орешника, от ужаса как будто не слыша ни страшной конской дроби, ни злобных гайдуцких криков — конечно, его уже заметили! Из последних силенок он рвался вперед, стремясь добраться до спасительной яруги, уже замаячившей впереди — через ту яругу гайдукам с их конями нипочем бы не перебраться! — и при этом зная с какой-то обреченной ясностью: добежать не успеет.
Ему вдруг вспомнилось чудное предание о том, как древний идол отомстил ненавистной шляхте за разоренные села, за сожженные хаты, за поруганных девушек. Он вспомнил об этом без всякой надежды, и все же позвал его со всей страстью детского отчаяния:
— На помощь, идол! — выкрикнул он, теряя последний рассудок. — На помощь!
Дальше был необъяснимо-дивный ужас. Время словно изменило свой ход; каждый миг казался теперь вечностью. Он все еще бежал вперед, а ему казалось, что его тело падает в какую-то бездну. Он услышал грязное ругательство, затем — испуганный оклик гайдука Миколы:
— Да что ты, Стах, опомнись! Зашибешь ведь мальца до смерти!
— Туда ему и дорога, щенку паскудному!
Стах со своей страшной нагайкой был, очевидно, совсем уже рядом; Митрась не смел оглянуться, но злобный голос прозвучал за самой спиной. Сразу вслед за ним послышалось ржание вспугнутых чем-то коней и нервный бой копыт, а вслед за этим из кустов впереди мальчика раздался леденящий душу рев и треск сучьев. Митрась не успел ничего понять — мимо него пронеслась огромная черная живая гора, обдав его тяжелым и страшным духом лесного зверя. Затем — снова топот копыт, полные ужаса крики погони, чей-то жуткий предсмертный вопль…
Митрась, не выдержав, оглянулся — и едва устоял на ногах при виде открывшейся ему ужасной картины. Огромный невиданный зверь, более всего похожий на чудовищного горбатого быка, но с густой черной гривой, весь в клочьях облезающей, волоком свалянной шерсти, вздернул на рога тело несчастного Стаха — искалеченной, окровавленное, с выпученными, страшно стеклянными глазами. Другой гайдук замертво лежал на земле. Чудище бешено косило выпуклым черным оком, показывая налитые кровью белки и, встретившись с ним глазами, Митрась почувствовал, что вновь падает в бездну.
Он смутно помнил, как в ужасе летел прочь, в сторону спасительной яруги; словно живые, расступались перед ним красные ветви ракитника и наглухо сплетались у него за спиной. Словно из-под земли, являлись позади его стены непроходимого колючего валежника и засыпанные прошлогодней листвой коварные ямы. А он все бежал и бежал, не разбирая дороги, пока не очутился в совершенно незнакомом, глухом и тихом месте.
Там пружинил под ногой мягкий мох и монотонно шептала листва. И откуда-то вдруг явилось очень странное ощущение покоя, словно кто-то большой и сильный обнял его за плечо: «Не бойся, дружок. Никто тебя здесь не тронет».
И тут он ощутил такую усталость, такое внутреннее опустошение, что ничего ему не оставалось, как опуститься на мягкий мох и забыться тяжелым сном.
Проснулся он от ночного холода, пробравшего его до костей. Повсюду — на мху, на кустах, на нем самом — переливались жемчужно-голубым крупные капли росы. Поздняя голубая луна светила сквозь ветви деревьев, бросая наземь волнующуюся пятнистую тень. С изумлением до него вдруг дошло, что проспал он почти целые сутки.
И снова будто кто-то шепнул ему на ухо: «Ступай домой, ничего не бойся».
Он поднялся, без слов поблагодарил приютивший его мягкий мох и благодатную тишину, и отправился на поиски дома.
На удивление быстро он вышел к знакомым местам. Вот знакомый разлапистый ольховый куст, вот елка, у которой с одной стороны порыжели и облысели засохшие ветви… Вот поворот дороги, которую он часто пересекал по пути за ягодами. А вот и долгожданная широкая равнина посреди леса, и два могучих дуба с узловатыми толстыми ветвями, на которые так любила взбираться Аленка.
Эх, Аленка! Что-то с ней теперь? Простит ли она когда-нибудь ту его давнюю преступную слабость?
Он почти не удивился, увидев идущую ему навстречу высокую фигуру Горюнца в наброшенной на плечи свитке. Воистину, сама Длымь встречала его…
Теперь Длымь еще спала, а Горюнец наливал парное молоко в кружку; руки его отчего-то немного дрожали.
— Дядь Вань, ну что ты! — стал неловко успокаивать его Митрась. — Ничего же со мной не случилось…
— Слава Богу! — выдохнул Горюнец.
И, немного помолчав, добавил:
— Как же я, Митрасю, не почуял, что беда такая тебе грозит?
— А не грозила мне беда — вот ты и не почуял.
— Да, в самом деле, — ответил дядька, и в голосе его прозвучала какая-то странная неуверенность.
Митрась понял: именно это и смутило его в дядьке — эта необъяснимая, напряженная отстраненность, которой прежде и близко не было. Не то чтобы Горюнец не рад был ему или разлюбил его за долгие месяцы разлуки — вовсе нет; просто мальчику отчего-то казалось, что вернулся он не ко времени, что дядьке почему-то сейчас «не до него», что он чем-то сильно подавлен и даже напуган.
— Послушай, Митрасю, — вновь обратился к нему Горюнец, желая, видимо, заполнить гнетущую паузу. — Ты вот сказал: Микола. Это, часом, не тот ли Микола, что по осени до нас приходил? Аленка еще с ним танцевала — помнишь?
— Да, он самый, — ответил Митрась. — Он-то как раз еще ничего гайдук, не самый злой. Другие хуже. А он, бывало, вступался за меня даже… Я рад, что он уцелел. Он, кстати, Аленку нашу хорошо помнит.
— Аленка, — вздохнул Горюнец, и глаза его затуманила безнадежная грусть. — Нешто ее позабудешь…
— Какое там! В Островичах все теперь только про нее и говорят! Барин-то молодой на нее все зубы точил, украсть хотел… А я даже упредить не мог, извелся весь за нее…
— Ничего, Митрасю, уж упредили, — успокоил дядька. — Ты про Василя-то нашего слыхал?
— А что такое с Василем? — не сообразил Митрась.
— Ну как же! — изумился дядька. — Это ж по всему повету прокатилось, как он один пятерых раскидал!
— Постой, постой! — догадался Митрась. — Это в местечке-то, в то воскресенье? Как же, знаю! Тогда как раз пятеро гайдуков домой побитыми явились, так все Островичи, что твой улей, гудели, да все про какую-то девку, про каких-то хохлов, про какого-то длымского злодея-душегуба, которому лишь бы бревном махать! Ну, девка-то, я так понял, Аленка и есть, а вот что за душегуб — никак додуматься не мог. Так это, значит, Васька был? Вот уж нипочем бы в голову не пришло!
