Мария Теплинская - Короткая ночь
— Не обманись! — прошептала она почти беззвучно, одними губами.
— О каком обмане ты говоришь? — спросила будто бы Леся. — Кто меня обманет?
— Ты сама себя обманешь хуже, чем все другие, — печально вздохнула Агриппина.
— Ты… за н е г о просишь? — догадалась Леся.
Агриппина лишь покачала головой.
— Я не вправе просить. Я почти ничего не вправе тебе рассказать.
— А ты… знаешь? — перебила Леся.
— Да, знаю. Все знаю, чем обернется любой твой выбор. И кабы ты знала, какая это мука: когда все знаешь — и рассказать ничего не можешь. Но решить ты должна сама — не зная, к чему это приведет.
— А… он? — спросила Леся.
— От него теперь ничего не зависит. Он уже сделал свой выбор. Теперь твой черед. Неважно теперь, что он сделал — важно, что будешь делать ты. Не обманись! Поверь, я знаю, о чем говорю. Вспомни Рыгора: один только раз обманулся, растерялся, уступил — и две судьбы, две доли под корень срезал. Не обманись! Прощай!
Она не исчезла, не растаяла. Просто Леся вновь вернулась в свой мир. Вновь ощутила прогретую землю, легкое щекотное касание травинок, собственные подогнутые колени, слегка затекшие от неудобной позы. Вновь услышала дремотный стрекот кузнечиков, звонкую трель одинокого зяблика над головой.
Она никому не рассказала о своем видении, но не в силах была позабыть о нем, терзаемая тревожными думами. Не обманись? А в чем же она может обмануться? Что она может выбирать? Все уже предрешено. Можно сколько угодно прятаться от Янки, избегать его, отводить глаза, встречая на улице, но Рыгор прав, и Тэкля тоже: некуда ей от него деваться. Так почему же — не обманись?
Весь день она хваталась за всевозможные дела, силясь отвлечься, но тревожные думы одолевали все неотвязнее. Под вечер она не выдержала:
— Бабусь, я в лес схожу, до бабки Марыли, — доложила она. — Совсем мне худо. Сомлела нынче на грядке…
Тэкля сперва было вздрогнула, но потом сообразила, что пугаться вроде бы и не с чего.
— Добре, — ответила она наконец. — Одна только не ходи, возьми с собой кого-нибудь.
Вася был занят какими-то поделками на дворе, но Степан Мулява, второй сын дядьки Рыгора и муж Владки, согласился проводить ее и даже не задавал ненужных вопросов. Тем не менее, к своей болотно-бурой паневе с черной каймой понизу Леся надела темный гарсет-навершник, плотно облегающий талию, без которого никогда не выходила в лес.
Всю дорогу до Марылиной хатки Степан молчал; лишь однажды, обернувшись на закат, поглядел, как заходящее солнце красновато просвечивает сквозь черную против света листву деревьев, поскреб в затылке и односложно буркнул:
— Завтра ветра жди!
Леся кивнула. Она была рада такому попутчику — апатичному, равнодушному, без обычных вздорных разговоров и попыток залезть ей в душу.
Когда они добрались до Марылиной хатки, Степан остался снаружи — посидеть на завалинке, а на Лесю вновь пахнуло крепким духом сушеных трав и кореньев. И закатное солнышко светило сквозь крохотное оконце, играя розовым огнем на крутобоких глянцевых крынках, и бабка Марыля хлопотала у печи, развешивая над ней очередные связки пряных растений. И такая тоска охватила вдруг девушку, и так ей отчего-то захотелось навсегда остаться в этой мирной глуши, собирать травы, слушать вековечный шепот деревьев и в глаза никого не видеть…
— А уж это, девка, ты брось! — сказала Марыля, повернувшись к ней. — Может, когда ты и придешь сюда — годков через тридцать, когда жизнь проживешь и детей вырастишь. А то ты, я гляжу, востра: сама кашу заварила, а теперь — в кусты норовишь?
— Я - заварила? — изумилась Леся.
— А то кто ж? Вон на какого хлопца очи подняла! А ведь предлагали тебе что попроще — так ты ж не захотела. А ведь он мужик непростой, ой какой непростой! Это кажется только, что все с ним ровно да гладко. Да и то, кветочка моя, оттого тебе так казалось, что ты девчонка была несмышленая, а с девчонки и спроса быть не может. А уж коли хочешь, чтоб тебя признавали за взрослую — то будь добра и ответ держать, как взрослая.
— Что же мне и делать-то теперь? — безнадежно спросила девушка.
— А уж это, голуба моя, т сама должна разобраться, что тебе делать, — ответила ведунья. — И никто, кроме тебя, знать этого не может. А т, верно, думала, будто начну я тебя уговаривать: прости, мол, да вернись? Нет, девонька, этакой ноши я на себя не взвалю, не надейся! Да ты и сама посуди: коли я тебе что присоветую, а потом дело к худу обернутся — так зачем же мне, чтоб ты меня потом корила, что я тебе худой совет подала?
— Стало быть, корить мне только себя останется, — закончила девушка. — Ну что ж, пусть так. Я ведь, бабка Марыля, вот о чем еще спросить хотела. Видение мне нынче было, Агриппина покойная ко мне приходила.
— А-а! — протянула ведунья так спокойно, словно речь шла о чем-то привычном и совершенно естественном. — И что же?
— В том-то и дело, что ничего. Сказать она мне что-то хотела, да вот нельзя ей было. Упредить она меня о чем-то желала… Не обманись, мол, не оступись! А я уж и так повсюду оступилась, где только можно. Вот и пришла я до вас: может, хоть вы мне скажете, о чем она речь вела? Тяжко мне, бабусь, на душе, смутно… Гнетет меня что-то… И простила бы Янку, да только не тот он уже, не прежний, а новый мне страшен…
— Он-то прежний, — возразила Марыля, — да только вот ты о нем не все знаешь. Он и сам-то себя не знал — такого. Одного я не разумею: коли уж и Агриппина рассказать тебе не могла — чего же ты от меня ждешь? Заборонено — значит, заборонено, вот и весь тебе сказ! Э т и забороны — они ведь не прихоти какой ради и не нам назло, а для того, что коли их нарушить — большая беда выйти может. Так что, кветочка, не обессудь, а советов давать не стану. Не моего ума это дело.
Когда же Леся, огорченно потупив глаза, вышла из Марылиной хатки, Степан совсем некстати к ней сунулся:
— Ну?
— Что — «ну»? — хмуро спросила она.
— Что бабка сказала-то?
— А что ей сказать? — пожала плечами девушка. — Ничего не сказала.
— Вот и я гляжу, — разговорился вдруг Степан. — Тебе — ничего, Владке моей — ничего, и Каське — ничего, и Агатке… А люди до нее все идут да идут… И чего идут, кто бы растолковал?…
Горюнцу в ту ночь худо спалось. Ночь выдалась душная, липкий горячий воздух стоял неподвижно, и белые завески на окнах не колыхались, и ветви тополя за окном замерли, словно чугунные.
Он метался на скомканных, раскаленных простынях прекрасно понимая: уснуть не сможет.
Приступ не пришел к нему в эту ночь; Горюнец и не ждал его. Такие жаркие летние ночи были счастьем для его измученных легких, и он с тоской думал, что ночи эти отстоят, уйдут, и на смену им придет губительная осенняя слякоть…
