Марина Дяченко - Ведьмин век
«Идите по нитке… слушайтесь своего естества…»
Испуганно переглядывались мальчики и девочки. Она узнавала – тех, кто травил ее, тех, кто делился бутербродами… Хотя первых было больше… «Делайте так, как вам велит вам ваша сущность. Покоритесь своему естеству; придет время умирать – умирайте. Придет время оживать – оживайте… Идите по нитке ступня за ступней, не сходите с дороги, это ваш путь, пройдите до конца…»
Но ты уже прошла свой путь, удивленно сказала змея.
Там, в конце зала, стояли уже не полуголые ребятишки – молчаливые женщины с цепкими тяжелыми глазами.
Ты уже прошла свой путь… Ты выбрала, Ивга! Твои дети…
Смерч захватил ее. Смерч носил ее, кругами, спиралью, в звездной пыли, над головой неподвижной статуи в резном кресле, и, пролетая мимо, она заглядывала в огромные равнодушные глаза – свои глаза…
Я пройду. Пройду инициацию.
Но ты уже прошла инициацию!
«Придет время умирать – умирайте. Придет время оживать…»
Она ступила.
Путь ее будет невозможно тяжел.
Она не идет по змеиному телу – она продирается по железному лабиринту внутри железной змеи. И кольчатое тело извивается, желая стереть ее в сочленениях. Не пустить.
Коридор ее суживается. Еще; она ползет, ссаживая кожу на локтях и коленях, на плечах и ребрах; в лицо ей дышит любовь ее детей, естественная, как пар над теплым утренним озером – и поршнем выталкивает ее обратно. Она съезжает на животе, половина уже пройденного пути потеряна, и потеряна уверенность, потому что ей хочется этого всепоглощающего праздника, огней-иголок, неба с глазами, свободы, хищной и напряженной, будто тетива…
Иная сила, которой она не знает названия, захлестывает на ее горле свой немилосердный зов. Она должна пройти. Там, в конце змеящегося тоннеля ждет ее протянутая рука…
Она идет. Она ползет, протискиваясь в железные кольца, закрыв глаза, повинуясь натяжению этого тонкого зова, струны, готовой разорваться, силы, не имеющей названия на ее языке…
Прорыв белой ткани. Нежность; детские руки, тянущиеся к ней сквозь черные лохмотья ночи. Нежность, но без боли, потому что они ее навек, вздрагивает земля, медленный танец, тяжелый танец на барабане, в который превратилось небо, величественный марш, они все идут сюда…
Ее новая сущность слишком могуча, слишком велика и прекрасна, чтобы рваться, пытаясь выскользнуть из себя, словно из нейлонового чулка. Ивгу снова относит назад, к самому началу пути, и железная змея лязгает сочленениями, но ничего не говорит. Еще будучи живой и полосатой, она уже все сказала – «ты уже прошла свой путь»…
И она лежит, разбитая и сломленная. И не видит больше его протянутой руки.
А Она смотрит, как поднимается пламя высокого костра. Выше, выше, еще выше – туда, где между вертящимся небом и вертящейся землей застыла неподвижная жертва…
«Я никогда не был жертвой. Я никогда не был жертвой, и я ничем не жертвую, Ивга. Я делаю то, что считаю нужным».
Откуда голос? Откуда?! Или она сама говорит с собой, желая обмануть, облегчить, оправдать?..
«Посмотри на меня – это не со мной делают, это я делаю, я так решил… Дюнка… Ивга. Я так хочу.»
Назови мне слово, взмолилась она молча. Объясни мне, как это называется у людей, что за имя у этого зова, который держит меня за горло – но все равно не может вытянуть, как называется… Слово, Клавдий, назови мне…
Он молчал. Огонь поднимался и расцветал, и ветер нежно теребил его оранжевые ленточки.
Почему, Клавдий? Ты это делаешь – почему?..
Он молчал.
Тогда неназванная сила хлынула из нее, будто кровь из перерезанного горла. И струна захлестнулась. И потянула ее вперед – через лабиринт, навстречу новой, второй по счету инициации – в новую сущность, для которой не осталось названия.
А ночь давила на лицо – красное, темно-красное, огненно-кровавое, желтые флаги развевающейся луны, великая цель и величественный смысл, прекрасные, теряемые, уже почти потерянные… Уже… почти…
А впереди ждала всего лишь протянутая рука.
И ей казалось, что сейчас она коснется прохладных жестких пальцев.
Мгновение до встречи; доля мгновения, сейчас их руки соединятся, надо только сделать вдох…
Сейчас.
Эпилог
– …А вот сейчас, Рыжая, я тебя с выдающейся личностью познакомлю… Рыжая, что с тобой?..
Красное закатное солнце дробилось в высоких окнах дома под красной крышей, где на фасаде – балкон, увитый виноградом и оттого похожий на этикетку старого вина. Медный флюгер подрагивал в вышине, и дымился костер на лужайке для пикников, а он шел к костру через всю большую лужайку. Шагал, изо всех сил стараясь не сходить с прямой – но его безудержно заносило. Этот запах вечера, травы, недалекого пруда, печеной на костре картошки…
Назар Митец, хороший парень Назар, бежал рядом, и на лице его все яснее проступало беспокойство:
– Клав, да ты пьяный, что ли? Клав, ты чего? Ты чего, а?..
А у костра суетился отец его, славный доктор Юлиан:
– Рыжая… Ты извини, Клав, видимо, девчонке нехорошо сделалось, дело такое, бывает…
Девушка сидела, спрятав лицо в ладонях. Отвернувшись, скорчившись на складном брезентовом стульчике, подтянув к подбородку колени в линялых джинсах; он подошел и долгую секунду стоял рядом, слушая, как звенит в ушах. Как затихают, но никак не могут затихнуть вдали тонкое ржание и безнадежные колокольные звоны.
Потом опустился на колени.
Не жалея элегантных серых брюк. Не глядя на отца и сына, замерших в недоумении, в оторопи, чуть не в обиде; он опустился перед ней на колени, оторвал ее руки от заплаканного лица и ткнулся лицом в перепачканные, пахнущие дымом ладони.
– Но ведь на самом деле ничего не изменилось, – сказала девушка еле слышно. – И мир не изменился, и мы остались прежними…
– Нет.
– Да… И теперь… все повторится. Нас снова потянет, понесет… по кругу. По спирали… в воронку… туда…
– Посмотри на меня, – попросил он шепотом.
Она прятала глаза. Судорожно втягивала носом соленую влагу.
– Посмотри на меня… Пожалуйста, посмотри.
Она рывком проглотила слюну. Подняла на него взгляд – воспаленный, измученный взгляд несчастной лисицы.
Он улыбнулся. Еле-еле, одними глазами да уголками губ:
– И ты говоришь, что мир не изменился?..
Тишина. Их накрыл непроницаемый прозрачный колпак – закрывающий от мира, от треска веточек в огне, от удивленных голосов отца и сына и от пения далеких лягушек.
– Гуси, – сказала она шепотом.
– Что?
– Гуси…
Он обернулся.
От невидимого в зарослях озера шествовала через лужайку стая белых, как летние облака, бесстыдных соседских гусей.
