Майк Эшли - Реально смешное фэнтези
Тут Ганс вздохнул, и, дабы утешить его, я сказал (хотя это и не вполне соответствовало тому, что я думал), что Памперникель — очень хорошее, крепкое имя.
— Что верно то верно, — согласился Ганс с довольной улыбкой. — Я ношу его уже двадцать пять лет, а оно прекрасно сохранилось. Но вернемся к семейству фон Пепперпотц с их странностями. Барон говорил мне, что если сам он не мог удержаться от смеха, как бы скверно себя ни чувствовал, то его отец Руперт фон Пепперпотц, напротив, ни за что не мог выдавить из себя улыбки, хотя был чрезвычайно радушным человеком. В то время как Фриц появился на свет, улыбаясь, как Чеширский сыр…
— Кот, а не сыр, — поправил я его.
— Правда? — просиял он. — Вы не можете себе представить, как вы меня обрадовали. Я полагал, что это сыр, и просто голову сломал, гадая, каким образом сыр может улыбаться, — даже спать не мог из-за этого. В конце концов я махнул рукой, решив, что это одна из особенностей английского языка. Но если это Чеширский кот, а не Чеширский сыр, тогда все, разумеется, встает на свои места. Итак, в то время как Фриц родился улыбаясь, как Чеширский кот, его отец Руперт, по всей вероятности, с первой минуты жизни гневно хмурился. Согласно имеющимся хроникам, на свете не было второго ребенка, который выглядел бы так злобно. Казалось, ничто не может доставить ему удовольствие. Вместо того чтобы ворковать, как всякое нормальное дитя, он так хмурился, что в складках его лба, если верить кормилице, можно было прятать письма. И при этом он вовсе не был капризным мальчиком и всегда слушался старших. Это просто удивительно — он никогда не смеялся и всегда был мрачнее тучи, но вел себя при этом исключительно любезно и предупредительно. По мере того как Руперт рос, он становился все дружелюбнее, но угрюмость его при этом принимала устрашающий вид. Он был очень остроумным человеком и гулял по улицам Шнитцельхаммерштайна-на-Зугвице в приподнятом настроении, хотя вы никогда не сказали бы этого, посмотрев на него. Руперт обладал приятным голосом, и соседи рассказывали, какое изумление они испытывали, когда слышали вдали веселую залихватскую песню, а спустя несколько минут оказывалось, что ее распевает человек крайне свирепого вида. Из-за этой свирепости лицо его со временем исказилось до безобразия, и каким образом Вильгельмину де Гротценбург угораздило стать его женой, одному Богу известно. Возможно, она вышла за него из жалости — или же испытывала непреодолимое тяготение ко всему уродливому. Сам Руперт говорил, что жалость тут ни при чем, потому что он в ней не нуждается. Его нисколько не расстраивало, что он не может смеяться и улыбаться. Поскольку он никогда не делал этого, то не знал, как это приятно, и не страдал.
Он заявлял, что улыбка — это дурацкий способ выражения удовольствия, и он не может понять, почему человек, которому пришла в голову забавная мысль, должен нелепо растягивать свой рот, а услышав какую-нибудь смешную историю, колыхаться, производя странные звуки. Его вполне удовлетворяет, если он просто скажет человеку, что ему нравится его история, не тряся при этом животом и не гримасничая. Когда родился маленький Фриц, который только и делал, что смеялся, даже если мучился от колик в животе, Руперт увидел в этом лишнее подтверждение своей правоты.
— Что за идиотский ребенок! — восклицал он. — Зачем он разевает рот до таких размеров, что становится страшно, как бы его уши не провалились в него?! А это дикое уханье, которое вы называете смехом, — какой в нем смысл, скажите на милость? Почему он не может спокойно сказать мне о том, что его что-то радует, вместо того чтобы оглушать меня этими раскатами? Не понимаю, что хорошего вы видите в смехе.
— Ах, дорогой Руперт, — отвечала его жена Вильгельмина, — ты не знаешь, о чем говоришь. Если бы ты хоть раз почувствовал, что такое смех, то захотел бы смеяться всегда.
— Чепуха! — отвечал барон. — Мой отец никогда не смеялся, так с какой стати мне этого хотеть?
— Но тут, — продолжал Ганс, — Руперт, согласно рассказу Фрица фон Пепперпотца, ошибался. Зигфрид фон Пепперпотц когда-то умел смеяться, но не знал, в какой момент это уместно делать, а в какой нет, и именно из-за этого на их семью было наложено проклятие, которое могло быть снято только с исчезновением самой семьи. В этом-то проклятии и кроется разгадка семейной тайны. Судя по всему, Зигфрид фон Пепперпотц, дедушка Фрица и отец Руперта, был довольно необузданным молодым человеком, улыбался, когда ему вздумается, и хмурился, когда ему взбредет на ум, невзирая на то, что происходило вокруг. И как-то раз его улыбка обошлась ему дорого. Однажды в Шнитцельхаммерштайне-на-Зугвице появился старик довольно жалкого вида, продававший сахарных куколок и прочие сладости. Зигфриду с приятелями захотелось подшутить над ним. Они сказали старику, что в двух милях от Шнитцельхаммерштайна-на-Зугвице живет богатая графиня, которая купит весь его товар, тогда как на самом деле в том месте отродясь никаких богатых графинь не водилось, и бедняга проделал весь путь напрасно. Молодые люди не знали, что это волшебник, а в те дни волшебники умели все. Он, понятно, рассердился на обманщиков и, вернувшись в Шнитцельхаммерштайн-на-Зугвице, призвал к ответу молодых людей, которые попросили у него прощения и раскупили его сласти. Это сделали все, кроме Зигфрида. Он не только отказался извиниться и купить кондитерские изделия у старика, но опять стал насмехаться над ним и сказал, что в двух милях с другой стороны от города живет богатый герцог-сладкоежка. Волшебник, разумеется, понял, что это еще один розыгрыш.
— Ну, хватит, Зигфрид фон Пепперпотц! — крикнул он в гневе. — Смейся, пока можешь, но с завтрашнего дня ты больше никогда не улыбнешься, как и твой сын, а его сын, наоборот, будет всю жизнь смеяться и улыбаться за вас обоих даже против своего желания. И так будет продолжаться вечно! Это проклятие, которое я налагаю на ваш род. Два поколения баронов фон Пепперпотц будут неспособны смеяться, а третий в роду будет смеяться против своей воли.
Это, конечно, только рассмешило Зигфрида, ибо он не знал, что это волшебник, и не боялся его. Но на следующий день ему пришлось поверить этим словам. Он не мог больше смеяться. Он даже улыбаться не мог. Как он ни старался, он был не в состоянии изогнуть свои губы в улыбке.
Это буквально отравило Зигфриду жизнь. Он не на шутку заболел. Призвали на помощь самых знаменитых докторов, но они были бессильны. Возможно, он не так уж и расстраивался бы, если бы проклятие на нем кончалось, но когда Зигфрид увидел, что его новорожденный сын не может рассмеяться, как и он сам, то захандрил по-настоящему и вскоре умер. Фриц, узнав о семейном проклятии из рукописи, хранившейся в потайном ящике старого сундука (Зигфрид не рассказал о нем своему сыну, и, кроме него, никто не знал об этом), решил, что на нем род должен кончить свое существование вместе с проклятием. Таково объяснение необычайного недуга барона Гумпфельхиммеля, — завершил свой рассказ Ганс.
