Юрий Гаврюченков - Работорговцы
Вернулись в конюшню. Щавель выбрал дюжего камнетёса из-под Белгорода. Поймал на себе взгляд чернявого раба, о котором говорили, что он грамотный. Невольник с живым интересом следил за отбором, тогда как остальные мужики тупо пялились в пол.
«Взор какой осмысленный», — подумал Щавель. Вкрадчиво ступая, подошёл к чернявому, встал напротив, оценил гладкое лицо с чистой кожей, аккуратные кисти с неразбитыми работой пальцами. Невольник с любопытством рассматривал его.
— Откуда ты, скотина? — осведомился Щавель.
— Из Курска.
— Убежишь при случае?
— Зачем? — искренне изумился раб. — Если мне дают работу, стол и кров, зачем я буду бросать всё это? На воле меня ждёт голод, нищета и казнь. Плохой, негодный обмен, я считаю.
«Потомственный», — понял Щавель и уточнил:
— У тебя вольные в роду были?
— Отец и дед по материнской линии.
— Этого я тоже беру, — заявил Щавель.
Знатный работорговец напыжился и прогудел:
— Грамотный дороже.
— Договоримся, — многозначительно возразил Щавель.
Во дворе ударили по рукам. Карп заломил было цену на тысячу выше рыночной стоимости простого пахаря, но Щавель после короткого торга сбил наценку до трёхсот рублей и лишь по заключении сделки почувствовал себя обманутым.
Зашагал в нумера. На нижней ступеньке крыльца примостился Лузга и — невиданное дело! — раскуривал цигарку, скрученную из московской газеты.
— Ты никак курить начал? — удивился старый лучник.
— Закуришь тут с вами, — огрызнулся оружейный мастер, чиркая зажигалкой, сработанной из гильзы от пулемётного патрона. — С твоими закидонами не только закуришь — поседеешь и портки замучаешься стирать.
— Какие же они мои? — улыбнулся Щавель. — Как говорится, кто в Москве не бывал, тот и страха не видал.
— Фартит с тобой, старый, на диковинных чертей, — Лузга затянулся махоркой, мечтательно выдул дым длинной струёй в небо. — Вот собрать бы Тавота, Лелюда, Мотвила вместе, да сжечь...
— Сжечь... — Щавель помедлил, словно разделяя грёзы товарища, но затем стряхнул наваждение. — Пойдём клеймить рабов.
— Я за любой кипишь, кроме голодовки, — охотно поднялся Лузга. — Двинули. Всё равно заняться нечем.
Поднялись в нумер. Старый лучник распустил устье сидора, покопался в глубинах его нутра, вытащил кожаный кисет. Размотал сыромятный шнурок, вытряхнул на ладонь потемневшую, с фигурными прорезями железяку на длинном винте. Это было личное тавро боярина Щавеля.
— Возьми в обозе ручку, — поручил он Лузге. — И тащи её к доктору.
Нумер, в котором содержали недужного шамана, располагался в конце коридора. Щавель застал у постели больного деловито перебирающего снадобья лепилу. Альберт Калужский разложил мешочки с солями, развернул тряпицы с засушенными кроказябрами и свёрточки с вялеными шнягами. Нюхал, перебирал, пробовал на зуб, исследовал сохранность органолептическим методом. В углу, в кадушке засаливалась голова Дележа, из которой доктор выскреб весь мозг. Признанный лекарь без дела не сидел.
— Как наш больной? — Щавель беззвучно возник на пороге, прошёл в нумер, втягивая ноздрями зловоние хвори.
Лепила засуетился, провёл командира к ложу шамана. Мотвил недвижно лежал, ровно и глубоко дыша.
— Жар сбил, — шепнул Альберт. — Даю опий, чтобы спал. Второй день, пока рано о чём-то говорить, но, думаю, поправится, если его не трогать.
— Придётся кантовать, — отрубил Щавель. — Завтра с утра едем дальше.
Альберт сокрушённо цокнул, помотал башкой.
— Поправится, — сказал Щавель. — Если сдохнет в дороге, отправим голову светлейшему вместе с головой Дележа.
— А если поправится?
— Продам как раба в Великом Муроме. Сейчас и обращу его в свою собственность.
Он достал из кармана тавро, зажёг лампу.
— У тебя вроде резьба восьмёрка была? — негромко спросил прокравшийся в нумер Лузга.
— Восьмёрка.
Щавель взял у него металлический пруток, всаженный в деревянную рукоять. На другом конце прута имелось отверстие с резьбой. Ввинтил тавро. Положил на огонь лампы.
— Размотай ему лоб.
Доктор осторожно, чтобы не разбудить дремлющего в наркотическом забытье шамана, снимал повязки, пока они не стали прилипать к коже. Этого было достаточно. Лоб от бровей до линии роста волос остался не опалён и чист от гноя. Лузга глумливо оскалился и зачем-то бережно на него подул.
Когда тавро раскалилось, Щавель снял его с лампы, установил знак в правильном положении и быстро и крепко прижал его ко лбу Мотвила. Кожа зашипела, вверх потёк сизоватый дымок, потянуло жареным. Раб забился и заорал.
— Ничего так получилось, — оценил Лузга.
— Нормально, — Щавель осмотрел клеймо и нашёл его чётким, глубоким и ровным. — Если первое как надо легло, значит, рабство будет удачным. Пойдём, заклеймим остальных.
Оставив доктора исцелять недужного раба, Щавель с верным Лузгой удалился метить имущество.
— Хорошо быть боярином, — пробормотал ему вслед Альберт Калужский.
* * *Ворота постоялого двора растворились и ратники начали выводить коней, чтобы строиться в походную колонну, когда с Ковригинской дороги резво подкатила телега.
— Успели! Хвала Ктулху, успели!
Первуша, Вторяк и Третьяк спрыгнули с телеги, оставив на сене броню и щиты. Братья были при мечах и выглядели помятыми, но здоровыми.
У Щавеля отлегло от сердца.
Ратники бросились к товарищам, которых не чаяли видеть живыми после того, как оставили в прикрытии в подземном аду.
На своей кобыле подъехал Щавель.
— Приказание выполнено, — доложил Первуша командиру. — Продержались на блок-посту до полудня. Демоны выли, стучали в ворота, да не прорвались. Думали, они нас потайными норами обойдут, не обошли, не было у них лазеек. Мы отступили на соседнюю станцию, поднялись на поверхность, уничтожили караул. В городе уже война шла. Что творилось... Не передать. Резня, треножники ступают, жгут всё подряд. Один треножник сбитый валяется. Кругом мародёры, зомби, каратели. Даздраперма Бандурина на коне скачет, а с ней манагеры. Юные ленинцы бегают. Рвут друг друга в клочья. На нас внимания почти не обращали. Пробились из зоны боевых действий. Укрылись на ночь в клети. Утром двинулись на север. Еле вас нашли. Думали, не догоним.
— Объявляю благодарность!
— Слава России!
— Встать в строй!
Братья вздели брони, оседлали коней, заняли своё место в десятке.
— Командуй, — бросил Щавель Литвину и отъехал во главу колонны.
— Строиться! — сотник промчался на лихом скакуне вдоль линии всадников, осмотрел обоз, развернул коня. — С места с песней! Шагом! Марш!
