Максим Далин - Корона, Огонь и Медные Крылья
Яблоня с младенчиком в обнимку скоренько задремали, а за ней и другие женщины.
Тени остались стоять на страже — я думаю, тени вообще не спят. Мне тоже не спалось; холод, честно говоря, был собачий. Я подошел к решетке, выкованной в виде колючих переплетающихся веток, присел рядом на корточки и долго смотрел между чугунными колючками вниз, туда, где мутно светился город.
Сначала это зеленое марево казалось мне абсолютно неподвижным; потом стало казаться, что в нем, вроде бы, что-то движется, шевелится, даже перепархивает, будто там тоже живут голуби или какие-то другие птицы. Я ужасно хотел их рассмотреть, но видел только мельтешащие белесые пятнышки, крохотные — и ничего конкретно. А потом меня вдруг замутило, да так, что пришлось срочно отворачиваться — этот город ни с того, ни с сего показался просто тошнотворно мерзким. Как куча навоза с червями.
А продрог я к тому времени просто ужасно. Ла посмотрел на меня, как я трясусь и думаю, где бы тепла раздобыть, ухмыльнулся своей людоедской ухмылочкой и сказал:
— Тебе, евнух, тоже надо поспать. И не смотри вниз — снизу на тебя тоже смотрят. Голова закружилась?
Я встал на ноги, хотел шагнуть — и чуть не растянулся.
— Ага, — говорю. — Так кружится, будто выпил вина. Странно, да?
Он скривился:
— Странно, что ты знаешь, каково выпить вина, раб. Нарушал запрет Нут?
Я смутился, начал глупо оправдываться — ну да, было дело. Старый хозяин, еще до Вернийе, пил это и страшно веселился — и я улучил момент попробовать, любопытно же. Оказалось вовсе не весело, только ноги не слушаются, голова кружится и чувствуешь себя последним дураком… Но тут Хи сказал:
— Сейчас пил не ты, а из тебя, Одуванчик. Разбудил кого-то из наших спящих — вот ему и захотелось горяченького…
— Меня? — говорю. Удивился.
Хи усмехнулся.
— Твоей горячей жизни, Одуванчик. Ты немало ее отдал своим жарким любопытством. Не смотри туда больше.
Мне стало ужасно противно, будто ко мне пиявка присосалась, а я поздно заметил. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы не вывернуло; когда отдышался, подошел к спящим женщинам, сел на корточки рядом.
Спали такой уютной кучей — как мыши. И Сейад спала, но вполглаза: и эти полглаза приоткрыла, чтобы на меня посмотреть. Тоже охраняла Яблоню, я так думаю.
Я спросил шепотом:
— Сейад, можно об тебя погреться? — она сонно кивнула, и я прижался к ней с другого бока.
Сейад была теплая-теплая, я обнял ее двумя руками и чувствовал, как у нее от дыхания шевелится шерсть; пол был ужасно холодный, но я все равно, кажется, задремал. Я думаю, что задремал — потому что снова оказался в Гранатовом Дворце.
Я бегал по темной половине и разыскивал покои Яблони — но попадались все чужие покои. И вдруг я сообразил, что совершенно не туда забрел — потому что у всех царевен в той части Дворца, где жила Яблоня, на дверях были вырезаны райские птицы, а на здешних дверях — совершенно другое.
Скорпионы на человеческих черепах, ага.
Как только я это понял, сразу ужасно захотелось отсюда улизнуть. Захотелось к Яблоне, как к матери в детстве, даже сердце защемило — но я понятия не имел, как отсюда выбраться.
Сначала мне показалось, что прислуги тут вообще нет; ошибся.
Из-за одной двери вышел Тюльпан с охапкой лаванды. Ну да, думаю, это же покои госпожи Алмаз, наверное — и тут мне как ударило: он же уже мертвый! В черном с золотом; коса заплетена, в ушах длинные серьги в виде скорпионов, а накрашенное лицо, вроде бы, не как у мертвеца, но землистое, осунувшееся — и глаза светятся. Таким же голубым, зеленоватым, какой в светильниках горит.
Я сделал шаг назад, само вышло, а Тюльпан сказал, как при жизни со мной никогда не говорил — грустно и ласково:
— Беги отсюда, Одуванчик. Тебе тут не место, ты еще живой.
И воздух вокруг загустел, как смола — я только подумал: как же им дышать-то?
— Тюльпан, — говорю, а сам своего голоса не слышу, — а ты?
Он улыбнулся, печально и тревожно.
— Спасибо, Одуванчик, мы с Изумрудом согрелись твоей скорбью, Вишня и Зяблик — тоже, все будет нормально, только — беги, беги. У тебя другая госпожа.
Так сказал, что слова по мне прошли холодной волной. Я развернулся — и увидел госпожу Алмаз.
Я ее узнал по лицу. Только по лицу и узнал, ага.
Тело у нее было — громадного скорпиона. Ростом с человека. Панцирь черный и золотой, суставчатые ноги в каменный пол ударяют со звоном, как железо, а хвост с жалом поднимается выше моей головы. На клешнях — золотые браслеты с гранатами. Такая сильная и быстрая, что сразу чувствуешь себя какой-нибудь букашкой, жучком — кормом, в общем.
Но хуже всего — она рассмеялась, как живая, пронзительно, и сказала мне:
— Горячая кровь — это хорошо, раб. Это никогда не бывает лишним. Я, положим, не голодна, но меня тут заждались дочери…
Тут из ближайшей двери с этим железным лязгом и звоном выскочили две такие же… с женскими головами, в гранатовых диадемах, в длинных серьгах, улыбаясь — и я понял, что это царевны, сестры Лучезарного, которые умерли молодыми.
Я хотел закричать: "Яблоня, Яблоня — моя госпожа, а не ты! Ты вообще мертвая, хоть и царица!" — но воздух никак не проталкивался в легкие и из них не шел; а они рванулись ко мне, как к пище.
Я вжался в стену; я понял, что сейчас меня будут жрать живьем, потому что я — просто раб, вещь, ничто, еда для таких, как они. Я подумал о Яблоне, о Яблоне, которая никогда не считала меня просто рабом — и я уже сам научился чувствовать себя ее другом, почти свободным — я, наверное, очень горячо подумал, потому что у скорпионов яд закапал с жал — а за мной громко залаяла собака.
Она махнула через мою голову, шикарным длиннющим прыжком — и остановилась, загородив меня собой. Сквозь стену прошла, как сквозь туман — настоящая, плотная — и я вдруг понял, что все остальное тут вовсе не такое же настоящее, как Сейад и я.
Сон, мираж, одна видимость. Тень, ага.
И сразу вздохнулось легко. Госпожа Алмаз и царевны вдруг показались мне полупрозрачными, как отражение в воде; они еще что-то говорили, но я почти не понимал, хоть и слышал голоса, как шелест ветра в листве или плеск ручья. Я положил руку Сейад на холку — и мы пошли сквозь царевен, сквозь Дворец, сквозь какие-то железные заслоны, залитые запекшейся кровью — и я проснулся.
Яблоня обняла меня, а Молния хлопнула по спине, и Сейад лизнула в щеку, мокро, как настоящая собака. Никто не спал, даже младенчик. Я увидел их лица — и сразу стало ясно, что все они побывали во сне в разных отвратительных местах, но Сейад их оттуда вывела.
От тепла Яблони я вдруг почувствовал приступ неожиданной радости на пустом месте — как иногда вдруг хочется взвыть с тоски на пустом месте. Даже задохнулся, когда целовал ее руки. Живи вечно, госпожа моя!
