Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая
Посмотрел он сначала на полночь, где еще тянулся прозрачным столпом дым отцовской крады, а отец стоял на его вершине и глядел оттуда вниз на свой град и на своего младшего сына. Отец смотрел совсем не так, как деревянный Перун-бог всегда смотрел поверх земли и рода своими треснутыми от древности глазами. Из далекого далека и с высокого высока отец смотрел прямо в глаза, будто его сын стоял перед ним всего на расстоянии вздоха. И в пристальном, как Солнце, взгляде отца Стимар не видел гневных молний осуждения за его слова и вымысленное им самим отцовское веление.
А внизу, на земле, двигалась прямиком через все межи, обтекая дымовой столп, великая, единая рать вятичей и радимичей, которые за полную виру, положенную отцом, спешили теперь вместе с северцами-Всеборами на подмогу северцам Туровым.
Тогда повернулся Стимар на полдень и радостно вдохнул пряный цареградский ветер, принесший холодный запах порфира, теплый аромат парчовых занавесей и жаркую прель женских подмышек, смазанных мускусом. Заныло сердце у княжича, захотелось ему еще разок прогуляться по облакам до Царьграда.
Он опустил глаза и увидел, что вдали, прямо по золотым солнечным бликам, как по рассыпавшимся ромейским монетам, скачут через реку на невесомых краденых конях три всадника, три бродника — впереди северец, а за ним полянин и волох.
Сморгнул княжич, подумав, что чудится ему, но раньше, чем он успел поднять веки, его средний брат Уврат с другами перекатными уже принялся срубать с седел сунувшихся было им навстречу, к берегу, хазар, оставляя при чужих конях только торчавшие из стремян хазарские ноги.
Поглядел княжич и на закат. Там, в лесу, никого не было видно, только кусты и деревья качались и шумели невпопад с ветром. Тогда княжич догадался, что по тайным тропам, заговоренным малыми, Брога ведет на подмогу Туровым всю орду старших слободских.
Оставалось княжичу обернуться на восход. А с той стороны Солнце только начинало подниматься на вершину небосклона, и до исхода дня можно было еще прожить, хорошо постаравшись, целую жизнь.
Тут-то и задумал княжич для вида сгореть на краде, раз обещал всем, и своим и чужим, сгреть по измысленныму для того отцовскому велению, а для своей собственной жизни еще пожить. Только для этого нужно было ему найти крепкое оправдание.
«Так ведь я готу Улариху пообещал помолиться крещеным! — радостно вспомнил княжич. — Значит, без дороги на Царьград не обойтись!»
Он глянул с вежи вниз, на врата, и увидел, что навален посреди них черный холм из хазар, а под тем холмом оказался сам собой, своею левой рукою, теперь погребен грозный гот.
«За живого, может, и обошлось бы, а за мертвого не помолиться и вовсе грех», — смекнул княжич и вспомнил, что держит еще готскую руку с топором, которой полагалось достать до головы кагана.
Пригляделся княжич сверху и к тому месту, где неподалеку от врат стояла, как на закопченном котле, самая густая хазарская чернота. Только красный султан шелома торчал из нее на свет.
Размахнулся княжич и метнул готскую руку с топором прямо в шелом, но в темноте немного обознался — тот шелом сидел не на каганской голове, а на соседней. Высокий был у кагана визирь, и султан его часто задирался выше положенного. Топор прошелся колесом рядом с каганом и отсек-таки ему ухо, разрубив пополам и все то, что говорил ему в то ухо визирь, сидевший в седле позади кагана всего на одно стремя. Визирю топор смахнул полголовы и полшелома, и, как только каган удивленно обернулся вслед своему уху, то уразумел, что половиной головы визирь и не мог бы сказать больше половины того, что хотел сказать, а слова визиря были: «Смотри, повелитель, он поднялся на башню и…»
— Вот моя крада! — донесся до кагана с занявшейся огнем вышины голос северского княжича. — Никому не достанусь! Только птицам!
Сам он уже скрылся в дыму, чадившему наружу во все стороны из-под облама вежи.
Замерла сеча, свои и чужие — все запрокинули головы, глядя на вершину и подавно не виданной никем крады. Стимар же задумал утечь из кремника вместе с дымом по боковым проходам-отдушинам.
Дым пригодился ему, а вот огонь уже оказался лишним. Вздохнул княжич наверху, нырнул вниз на один пролет и увидел, что от души постарался для него старший брат. Пол и стены были залиты смолой и огонь трещал и бродил между стен, как молодой мед в бочке.
Выскочил княжич наверх, перевел дух и подумал было, что теперь сгореть придется волей-неволей: даже если прыгнешь вниз, когда ослабнут и прогорят полы-перекрытия, все равно успеешь на лету обуглиться до самого хребта и упадешь на землю зубастой черной головешкой. И тогда княжич помянул Брогу:
— Эх, Брога, побратим-инородец! Опять без тебя никуда не деться! Ты бы вывел, нашел бы верную тропу даже из огня!
Тут и вспомнил княжич про слободскую хитрость валить вежи изнутри безо всякого приступа. На ту хитрость и осталась у него последняя надежда.
Княжич разогнал дым руками, сколько смог, вдохнул ветерка с полудня и снова нырнул в утробу вежи.
На одну ступень ниже верхнего пролета затлела на княжиче рубаха, на две ступени ниже — закоробились на темени волосы. Спускаться дальше княжич не решился и принялся щупать горячие стены, из которых уже вываливались испекшиеся личинки и вылетали, сразу обгорая крыльями и рассыпаясь разноцветным пеплом, бабочки того лета, которое было еще таким же далеким, как и сам Царьград.
Пока княжич лихорадочно ощупывал стены, оставляя с пальцев на срубе спекшиеся обрывки кожи, огненный жар точно так же ощупывал его самого, оставляя у него на лопатках и ребрах шипящие волдыри.
Когда в груди у княжича стало жечь не меньше, чем снаружи, когда стало ему ясно, что вывалится он из чрева башни не живым, а перепеченным, как забытый в углях карась, только тогда он сквозь закипевшие слезы вдруг приметил напоследок: полуденный угол вежи был не похож на остальные углы, а похож на большую, зажившую рану, если увидеть ее не снаружи, где первой обсыхает от боли кожа, а изнутри, из самой плоти, где наперекор ране начинают туго срастаться вновь жилы и мышцы.
В тот же миг княжич от жара ослеп и отчаялся. Сил у него осталось лишь на то, чтобы выпустить из груди обожженный крик, сорвавший по пути кожу с его языка.
Но силы того предсмертного крика как раз и хватило на спасение.
От крика разошлись в полуденном углу раскалившиеся и вспухшие венцы, дрогнула вежа — и двинулась от прясел вниз, остудиться в реке.
Князь-воевода Коломир увидел из кремника, как стал раскрываться облам вежи, будто огненная пасть древнего змея.
Хазарский каган, у которого из отсеченного уха вытекали наружу все изреченные волхвами за успех его похода молитвы, увидел, как раздвоилась сторожевая башня северского града. Дым встал на ее месте высоким шатром, а сама она пошла в наступление на скопившихся у реки хазарских воинов, давя их комлями бревен и ломая хребты жеребцам.
