Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая
Замерли во вратах хазары, перед которыми прямо из-под земли вырос еще один северский удалец.
Стимар не дал им опомниться.
— Я и есть третий Туров княжич! — крикнул он им на ромейском наречии, размахивая своим невиданным оружием. — Меня ищет ваш каган живым! А я ему и мертвым не дамся, так и передайте!
Хазары, застрявшие во вратах, попятились, загомонили между собою, пустили наружу какой-то слух, зашумевший, как стая галок-ворон. Светло стало в воротах от их отступления.
Уларих получил передышку. Он вытер рукавом пот, заливавший глаза, а заодно и хазарскую кровь, брызгами зелепившую веки, прищурился на внезапном свету и только потом признал Стимара.
— Здравствуй, княжич! — сказал он и, пошатнувшись, оперся на свой меч, а меч оперся на землю сквозь отползавшего в сторону раненого хазарина. — Темно было, сразу не приметил. Много нынче хазар уродилось, на всех рук не хватило. Но вижу, Бог услышал мою молитву.
— Здравствуй, Уларих! — приветствовал храброго гота Стимар. — Где брат мой?
Гот повернулся, хотел было деницей указать, да только взмахнул обрывком рукава и с головы до ног окатил княжича своей готской кровью.
Стимар уже сам догадался: к крыльцу княжьих хором, издавая смертельный звон, ползла хазарская ночь, похожая на стог черного сена — медленно ползла и оставляла за собой густой черный след из трупов побитых Коломиром врагов. Видно было, сумели хазары окружить Коломира, а он отбивался от них. Уразумел княжич, что каган и старшего брата велел взять живым, чтоб потом — как умели делать хазары — свернуть его жгутом и выжать тайну, где скрыл он своего молодшего. За звоном враги и не приметили, что младший Туров княжич неспеша переводит дух посреди врат.
— Я помолюсь, чтобы моя рука достала кагана, — сказал Уларих. — А ты помолись обо мне Господу Иисусу Христу. Только тебя, крещеного, Он услышит.
— Помолюсь, Уларих! — пообещал Стимар, скрепя сердце.
Сплюнув под ноги крепкое слободское слово, он поспешил дальше по тайной тропе, а граф Уларих, тем временем, смахнул еще дюжину хазарских голов, разинувших рты от удивления, когда княжич провалился сквозь землю. Попадав на северскую землю, хазарские головы только и успели, что прикусить себе до крови языки.
Правая рука гота позавидовала левой и, едва княжич успел добраться до ползучей хазарской ночи, как принялась изо всех сил прорубать в ней брешь. Своя десница у княжича только успевала за готской.
Рассыпался черный стог. Обомлел и Коломир, от изумления опустив свой меч. Он только видел, как появляется и исчезает разящая десница и решил было, что выбралась из-под земли на подмогу своим северцам рука древнего князя Тура.
Хотелось Стимару проверить, уж не до самой ли княжьей горницы дотянули малые от Собачьей Слободы свою заговоренную волчью тропу. «Хазарам потрудиться пришлось, а слободские и голыми руками в любой день могут взять целиком наш град», — подумал он и решил, что проверять баловство малых недосуг, а пора уже показаться брату.
Выступил он с тропы сразу лицом к лицу с Коломиром, выдохнул ему в глаза теплый дух, чтобы брат не принял его за мертвеца, и, не дав Коломиру опомниться, велел брату живо следовать за собою на полуденную вежу — на ту самую, на которую любил подниматься князь-воевода Хорог, чтобы подышать далеким цареградским ветром.
От удивления брат поддался приказу и поспешил вслед за Стимаром.
Опомнился он только тогда, когда скосил мимоходом пару наскочивших на них хазар.
— Каким же ветром тебя занесло, брат?! — сердито крикнул он младшему в затылок, стараясь не наступать ему на пятки. — Я ведь дядьке Виту наказал не пускать тебя, пока хазар не побьем!
— Слово отца для него и теперь закон, — соврал через левое плечо Стимар, уже взбегая по первой лестнице. — Когда побьете, тогда уж и я ни на что не сгожусь.
— Неужто отец со своей крады велел?! — пуще прежнего изумился позади брат, быстро считая сапогами ступени.
— И Виту велел, и мне велел, и тебе велел, — разом набил Стимар ложью изнутри полуденную вежу, будто пугало соломой. — На всех нас его последнего веления хватило.
На третьем, широком ярусе, где был облам, двое северцев поливали сновавших внизу хазар через желоба горячей смолой.
Обрадовался Стимар, что один из двух котлов еще полон и пышит жаром.
— Князь велел, спускайтесь вниз и держите оборону вежи! — не дав брату и рта раскрыть, приказал он воинам.
Старший опять растерялся: князем теперь стал он, а веление, верно, осталось отцовым. Разбираясь, которого князя помянул младший брат, он только и успел, что проводить взглядом ни на миг не растерявшихся северцев — для них княжье слово не делилось надвое.
— Реки, брат, что велел нам отец! — крепко встал на месте Коломир.
Видно было, что выше он за младшим не пойдет, пока тот не ответит сполна.
Стимар посмотрел в глаза брата, не страшась их глубины. Да и не было в них никакой темной глубины. Только своей, оставшейся с давних пор подо льдом омута глубины, и мог опасаться Стимар.
— Мне с крады отец велел подняться на полуденную вежу и встать так, чтобы меня стало видно со всех межей, — поведал он Коломиру новое северское предание. — Тебе, брат, отец с крады велел встать на этом месте и, как только я поднимусь наверх, то по моему велению тотчас поджечь вежу. Ибо полуденная вежа должна ныне стать моей крадой. Ныне зло в наш род принес из-за межей я, и мне положено дать полную виру. Вслед за отцом. Когда все вокруг — и род, и инородцы — узреют, что взяла меня крада, тотчас же наступит предел бедам Турова рода.
— Так и велел отец? — упавшим на самую нижнюю ступень голосом, вопросил Коломир, веря брату, да не своим ушам.
— Так и велел! — не дрогнув, ответил Стимар. — Тебе отныне княжить, брат, а мне — взойти на самую высокую краду. Ни у кого такой не было. Хватит с меня и этой славы. Прощай!
Не стал он обнимать брата, опасаясь, что уже не слова, а руки и дыхание выдадут его страшную ложь.
Только одолев за один вздох пролет лестницы, он крикнул вниз еще не готовому проститься с ним Коломиру:
— Вылей смолу и поджигай! Пора!
Поднявшись наверх, под самый шатер башни, Стимар в последний раз перевел дух на холодке и огляделся вокруг с вышины, где кончать жизнь показалось ему самой что ни на есть птичьей радостью.
Посмотрел он сначала на полночь, где еще тянулся прозрачным столпом дым отцовской крады, а отец стоял на его вершине и глядел оттуда вниз на свой град и на своего младшего сына. Отец смотрел совсем не так, как деревянный Перун-бог всегда смотрел поверх земли и рода своими треснутыми от древности глазами. Из далекого далека и с высокого высока отец смотрел прямо в глаза, будто его сын стоял перед ним всего на расстоянии вздоха. И в пристальном, как Солнце, взгляде отца Стимар не видел гневных молний осуждения за его слова и вымысленное им самим отцовское веление.
