Святослав Логинов - Многорукий Бог Далайна
– Н-не знаю… – попятился тот. – Первый раз ее вижу.
– Вре-ешь! – торжествующе крикнула Ай. – А кто тибя кусил?
– Где была темница у прежних властей? – потребовал Ээтгон.
Несколько рук с готовностью указало дорогу. Боройгал был черен.
Они спустились во второй ярус соседнего шавара. Здесь почти не оставалось теплиц с грибами, а тоже располагались кладовые, сокровищница, какие-то пустые комнаты, выложенные гладкой костью. Ээтгон поморщился: в подземельях должен расти наыс, и нечего зря тратить место.
Дальняя дверь бесконечного тупика была заложена мощной дверью, сквозь которую просачивалось какое-то невнятное бормотание.
– Ключ! – потребовал Ээтгон.
– Нету, – пряча глаза ответил Боройгал.
– Ломайте дверь!
– Сейчас ключ принесут, – сдался Боройгал и побежал за поворот.
Вынырнул он оттуда через пару секунд, размахивая вытащенным ключом. Ээтгон вставил выточенную кость в скважину, замок щелкнул, дверь туго поддалась. Шум в камере смолк, затем хриплый, но полный язвительности голос произнес"
– Приполз? Не можешь прожить без кутузки? Давай, переселяйся сюда, тебе тут самое место.
– Свет! – выдохнул Ээтгон.
Несколько человек помчались за светляками, стражник высек искру и запалил факел.
В камере за решеткой на полу, превратившемся в сплошной слой нечистот, сидело существо, меньше всего напоминающее человека. Оно прикрывало черной лапой отвыкшие от света глаза и силилось подняться с пола. Но голос, осипший и потерявший звучность, оставался голосом сказителя.
– Ээтгон?.. Ты долго шел. Но все равно, спасибо.
Ээтгон шагнул к решетке, бешено рванул ее. Почему-то ему казалось, что прутья сломаются от рывка, словно стебли хохиура, но рыбья кость видывала и не такое и устояла.
– Ломайте! – рявкнул Ээтгон.
– Вот ключ, – робко сказал Боройгал.
– Ломайте, говорят! Хотя – стоп! Ты сам будешь сидеть здесь, пока не сгниешь. Давай ключ.
Шооран наконец сумел выпрямиться и стоял, держась за решетку, все еще отделяющую его от воли.
– Не надо, – сказал он. – Он недостоин. Пусть возвращается в палачи.
Решетка упала, открыв проход, и вместе с ней упал Шооран, который уже не мог сам стоять на ногах. Шоорана вынесли из камеры, затем и из алдан-шавара. На воле уже сгущался вечер, но все же багровые облака показались Шоорану нестерпимо яркими. Он застонал, загораживая лицо.
– В тень отнести, в комнату? – быстро спросил Ээтгон.
– Нет, к воде.
Шоорана отнесли к ручью, опустили на берегу. Взбаламутив ленивые струи, Шооран влез в воду. Сначала лежал неподвижно, потом принялся стаскивать намокшую одежду, тереть черную кожу илом, словно пытался смыть самое воспоминание о подземной клетке. Подбежал слуга, притащивший еду: миску каши и горячего, только что сваренного наыса.
– Потом, – отказался Шооран. – Сначала отмыться.
Ээтгон обвел взглядом собравшихся. Те с серьезными лицами наблюдали за мытьем узника, словно перед ними происходило действо, от которого зависит будущее государства. Лишь один воин, на панцире которого виднелся след плохо содранного значка, стоял спокойнее других.
– Кто такой? – спросил молодой правитель.
– Дюженник Цармуг! – отрапортовал воин.
В следующее мгновение он сообразил, что произнес запретное слово, но не стал ни поправляться, ни извиняться, а продолжал неподвижно стоять, глядя в лицо Ээтгону.
– Отвыкай! – произнес Ээтгон и добавил: – Будешь на этих оройхонах старшим. Хозяйство знаешь? – Цармуг молча кивнул. – Ну и хорошо. А с этим… – Ээтгон повернулся, ища глазами Боройгала, но того не было. Зато с соседнего оройхона, от границы донеся взвизг раковины. Трубили тревогу.
– Ишь-ты, где он уже, – подал голос Шооран. – Через полчаса у вана будет. Вану палачи нужны. Так что, все-таки, выйдет по-моему.
На следующий день правитель Ээтгон покинул угловые оройхоны. Перед уходом он зашел проведать Шоорана. Сказитель категорически отказался ночевать в алдан-шаваре, после долгого заключения вид тесных стен мучил его. Для Шоорана поставили палатку неподалеку от поребрика, откуда был виден мокрый оройхон. Возле локтя больного стояло блюдо с мясом, прозрачная фляга с темным вином и чашечка с густо уваренным сладким соком туйвана. Власти оройхона не могли понять, кого освободил из заточения правитель Ээтгон, но на всякий случай спешили проявить заботу о пленнике.
Неподалеку от расставленных яств лежала горка перемытой чавги, собранной наконец-то прорвавшейся к Шоорану Ай. Сама Ай сидела в ногах постели, ревниво посматривая на каждого, подходившего близко. Ээтгон присел напротив приподнявшегося Шоорана, некоторое время молча разглядывал его, словно сравнивая с каким-то сложившимся в душе образом. Лицо молодого правителя было непроницаемо, и Шооран подумал, что еще два года назад все чувства Ээтгона можно было с легкостью прочитать по глазам. Но тогда это был загнанный одиночка, которому удар хлыста заменял любую политику. Теперь к Шоорану склонился государственный муж, умеющий многим поступиться ради главной цели, и невозможно сказать, какие чувства подавляет он в душе в эту минуту.
– На севере война, – произнес Ээтгон, – и я не могу держать на южной границе большой отряд. Мне нужен здесь командир, который хорошо дерется, но еще лучше сохраняет мир. Я хочу, чтобы это был ты.
Шооран покачал головой.
– Я бродяга. Мои ноги привыкли быть мокрыми, а в каменные стены меня больше не заманишь и сдобной лепешкой. Я привык к чавге. Она для меня слаще, чем самый густой сироп.
– Прежде ты был цэрэгом, – напомнил Ээтгон, – и не жаловался на судьбу.
– Это было давно. Тогда я хотел от жизни иного… – Шооран запнулся на мгновение, но спросил: – Ты знаешь, что Яавдай живет в двух оройхонах от тебя?
Ээтгон кивнул.
– Почему ты не женишься?
– Зачем?
Они снова молчали, вглядываясь друг в друга – два человека с одинаково искалеченными лицами, но разными судьбами, и одна Ай, строго взиравшая из-под насупленных бровей, могла видеть это странное зеркало, где не было отражений, а только живые люди.
Потом Ээтгон произнес:
– Не можешь простить?
– Не в этом дело, – покачал головой Шооран. – Я думаю, как поступил бы отец? Понравилась бы ему такая страна?
Шооран долго ждал ответа на свою двусмысленную фразу. Наконец Ээтгон произнес:
– Ты выбрал легкий путь. Проще всего – уйти. А я этого не могу. Тебе кажется, что мне сладко жить, сытому, в сухости и тепле. А я должен отвечать за всех людей. Каждое мое слово, сказанное и несказанное, может стоит жизни дюжинам дюжин народу. Думаешь, я не вижу, что происходит? Но если бы не было этого, то было бы еще хуже. Мне приходится распоряжаться чужими жизнями, и самое страшное, что я не знаю, к чему приведут жертвы, станет людям легче или я окончательно убиваю их. Впрочем, тебе этого не понять.
