Мэри Стюарт - Хрустальный грот
Занимая с войсками город, Амброзий всегда действовал по одному и тому же заранее продуманному плану. На первом месте стояло наведение порядка: он никогда не впускал в город вспомогательные отряды британцев; порядок водворяли и поддерживали его собственные войска из Малой Британии, не связанные узами верности или неприязни с жителями какой-либо из британских земель. Затем расчищали улицы, временно подновляли укрепления, механики составляли планы будущих работ, которые передавали группе опытных фортификаторов, а те уже набирали местных каменщиков и землекопов. После этого наступал черед встречи с городскими старшинами, где обсуждалась будущая политика городского совета и приносилась клятва на верность Амброзию, там же оговаривались условия, на которых оставался гарнизон после ухода основной армии. Завершала все религиозная благодарственная церемония, венчавшаяся пиром и народным праздником.
В Йорке, первом крупном городе, покорившимся Амброзию, церемония проходила в христианской церкви при собрании всей армии и толп народа.
Я уже возблагодарил богов на иной, не столь пышной церемонии.
Нельзя было ожидать, что в Йорке сохранился храм Митры. Городские власти, поддерживавшие христиан, воспретили поклоняться этому солдатскому богу, да и сами ритуалы канули здесь в Лету почти столетие назад, когда Саксонский берег покинул последний легион, но в те дни, когда Тридцатый легион числил Эборакум своей штаб-квартирой, здешний храм Митры считался одним из красивейших в стране. Поскольку вблизи города не было естественной пещеры, храм был изначально устроен в обширном подвале под домом римского военачальника. Это и помешало христианам осквернить и разрушить его, как то было в их обыкновении, когда дело касалось святилищ людей иной веры. Но сырость и время взяли свое, и святилище сильно обветшало. Некогда при одном из губернаторов-христиан его попытались превратить в подземную часовню, но его преемник открыто, чтобы не сказать яростно, этому воспротивился. Он и сам был христианином, однако не видел причин, чтобы не использовать отличный погреб под его домом для того (по его мнению), для чего предназначены погреба, а именно для хранения запасов вина. Святилище так и оставалось винным погребом, пока Утер не послал работников прибрать и восстановить его для собрания, которое должно было состояться в день, посвященный Митре, в средину месяца — шестнадцатый день июня. На этот раз собрание было тайным, не из страха, а из соображений политики, поскольку главная церемония благодарения должна была пройти по христианскому обряду, Амброзий как главнокомандующий вознесет там благодарственную молитву в присутствии епископа и всего народа. Сам я святилища не видел, будучи с первого же дня своего пребывания в Йорке занят на работах по восстановлению христианского храма для городской церемонии. Но в праздник Митры мне предстояло явиться в подземное святилище вместе с остальными посвященными. Большинство было мне незнакомо или же я не мог узнать их по приглушенным масками голосам; но Утера трудно не признать, и мой отец, разумеется, тоже будет там, исполняя роль Гонца Солнца.
Двери святилища были затворены. Мы, посвященные низшей ступени, ждали часа, когда нас допустят, в преддверии храма под колоннадой.
Это довольно тесное помещение с низким сводом освещали два факела, которые держали в руках статуи у входа в святилище. Над дверным проемом виднелась выступающая из стены древняя каменная маска льва, стертая и разъеденная временем. Два каменных факельщика под ней, такие же обветшалые, потрескавшиеся, с отбитыми носами и членами, хранили вид древний и благородный. Несмотря на факелы, в преддверии храма было промозгло, к тому же чадно. Я чувствовал, как холод пронизывает мое тело; он взбирался по ногам от каменного пола и закрадывался под длинную рубаху из белой шерсти, надетую на голое тело. Но едва по моей коже пробежала первая дрожь, дверь святилища распахнулись, и в то же мгновение все кругом исполнилось света, красок и огня.
Даже теперь, по прошествии стольких лет и зная все то, что довелось мне узнать за долгую жизнь, я не в силах нарушить данную мною клятву хранить молчание и тайну. И, насколько мне известно, ни один человек не преступил ее. Говорят, что то, чему научили тебя в юности, уже никогда не сотрется полностью из памяти. Что до меня, я знаю, что мне так и не удалось избавиться от зачаровывающей власти надо мной того тайного бога, что привел меня в Малую Британию и бросил прямо к ногам моего отца. Наложенная ли на дух мой узда, о которой я уже писал, или вмешательство самого божества, но мои воспоминания о его мистериях расплываются, словно я видел их во сне. А возможно, они и есть сон, но сон, не вызванный тем единственным обрядом, а многими ритуалами, начиная от видения на полуночном поле до церемонии той ночи, которая стала последней.
Кое-что я помню. Вдоль лестницы вниз — снова каменные факельщики. Длинные скамьи по обе стороны центрального прохода, где расположились мужи в ярких одеждах, обращенные к нам красочные маски и пристальные взгляды из-под них. Шорох шагов в дальнем конце залы, огромная апсида с аркой, открывающейся во внутреннюю пещеру, где под усеянным звездами сводом ясно виден каменный барельеф Митры, убивающего быка. Некая сила уберегла его от зубил сокрушителей богов, потому что резьба выступала из камня, и целая и невредимая фигура бога дарила уверенность и надежду. Да, это он — юноша стоячего камня, юноша в шапке, преклонивший колени на спине упавшего быка и, отвернув в печали и сострадании лицо, вонзающий меч в горло животного. Каменные алтари у подножья ступеней апсиды, по одному с каждой стороны. Подле правого алтаря посвященный под маской Льва, в длинных одеждах и с жезлом в руке. Подле левого — Гелиодромос, Гонец Солнца. И наверху лестницы, в центре апсиды — Отец, распахнувший навстречу нам объятья.
В моей маске Ворона были узкие отверстия для глаз, так что я мог смотреть только прямо перед собой. Повернуть голову я тоже не мог: не пристало водить птичьим клювом во время мистерий, так что мне оставалось только стоять, прислушиваясь к голосам, спрашивая себя, сколько друзей собралось здесь и скольких людей я знал. Я был уверен лишь в Гонце, что спокойно и недвижимо высился возле алтаря, и в одном из Львов, но тот человек мог скрываться под любой из львиных масок посвященного четвертой ступени: один стоял у самой арки, другие же наблюдали с наскоро сбитых скамей.
Таково обрамление церемонии, и это все, что согласна отдать мне память; еще мне вспоминается лишь конец мистерии. Отправлявший службу Лев никак не походил на Утера. Он был ниже ростом и кряжистее телом и, видимо, старше годами, а его удар был всего лишь ритуальным шлепком, без мучительной боли, которую всегда удавалось каким-то образом привнести в ритуал Утеру. Но Гонец не был Амброзием. Когда он подал мне символический дар вина и хлеба, на мизинце его левой руки я увидел перстень — золотой обод, обнимающий красную яшму с вырезанным в ней драконом. Когда же он поднес чашу к моим губам и вниз по его руке соскользнули складки алого одеяния, я заметил знакомый белый шрам на смуглой плоти и, подняв взгляд, встретился с голубыми глазами под маской, в которых мелькнула искра веселья и переросла в смех, когда я от удивления вздрогнул и расплескал вино. Видимо, с тех пор, как я в последний раз принимал участие в мистериях, Утер поднялся на две ступени. А поскольку другого Гонца в храме не было, то Амброзий мог быть лишь в одном месте…
