Тени заезжего балагана - Кочерова Дарья
А, может, и знала наверняка.
Мелькнувшая в уме догадка неприятно поразила Уми. Ей вдруг вспомнились слова Сана о работе в балагане и о том, кому именно прислуживали духи. Гадательнице. И вряд ли в балагане их было две…
Разорви её Владыка, она должна была раньше понять! О-Кин права: всему виной оказалась исполнявшая желание иредзуми. Она не просто пропала с руки Косого Эйкити — Уми каким-то непостижимым образом «перетянула» колдовство на себя.
Каннуси Дзиэн говорил про какие-то остаточные следы, которые оставляло колдовство. Могла ли проклятая метка быть таким следом? И значило ли это, что точно такие же метки остались на руках жителей Ганрю, после того как их желания вдруг «сказочным» образом осуществились?
Уми лихорадочно размышляла, что ей делать со всеми навалившимися на неё осознаниями. Она не понимала, чего хотела добиться колдунья в белом, и потому по-настоящему боялась её. Хотелось врасти ногами в дощатый пол подмостков — лишь бы не приближаться к госпоже Тё больше ни на шаг.
Но деваться было некуда: ловушка давно захлопнулась. Уми так глубоко увязла во всей этой истории, что теперь оставалось идти только вперёд.
Если она заставит госпожу Тё признаться в содеянном прямо здесь, при всех этих людях, — не имевших ни малейшего представления, что колдунья сотворила с ними, — при тайной полиции, которая могла хоть что-то противопоставить её злой магии, быть может, всё ещё закончится хорошо…
Опустившись на остававшийся свободным дзабутон, Уми произнесла, настолько громко, насколько смогла — так, чтобы её слова услышали хотя бы те, кто стоял в первых рядах:
— Прежде чем мы начнём, ответьте мне только на один вопрос, госпожа Тё. Поразившее меня проклятие — ваших рук дело?
Колдунья чуть склонила голову набок — похоже, слова пришлись ей по душе, хотя утверждать наверняка Уми не могла. Тяжело было делать какие-то выводы, не видя лица собеседника. Толпа обеспокоенно загудела — похоже, даже стоявшие поодаль услышали каждое сказанное Уми слово. Но она не отводила глаз от колдуньи — и та отвечала ей тем же.
— Смелая девочка, раз бросаешься обвинениями сразу, не юлишь, —госпожа Тё говорила тихо, голос её казался ещё более звучным и чарующим, чем когда разносился с подмостков. Стоило колдунье раскрыть рот, как среди зрителей повисла почти осязаемая тишина.
— Ты похожа на свою мать не только лицом, но и нравом, — добавила она, и умолкла, наслаждаясь нескрываемым изумлением на лице Уми.
— Откуда вы знаете?..
Смешок госпожи Тё был тише шороха листвы на ветру, и от него по спине скользнул неприятный холодок.
— Ты обещала, что задашь только один вопрос. А я смогу исполнить только одно твоё желание, не забывай.
— Пока что ответа я не получила даже на первый...
Но колдунья снова не дала ей договорить:
— Довольно пустых разговоров. Дай мне свою руку, Уми Хаяси.
Отчего-то она не смогла противиться словам госпожи Тё, хотя какой-то настойчивый голос — Уми так и не смогла понять, был ли это кто-то из зрителей, или голос этот слышала она одна, — умолял не делать этого. Всё ещё прижимая ноющее предплечье к груди, Уми протянула колдунье левую руку, на которой была иредзуми дракона, танцевавшего среди опадавших кленовых листьев.
— Нет, другую, — последнее слово госпожа Тё выделила особо, и Уми снова сделала так, как велела колдунья. Между нею и окружающим миром словно кто-то набросил непрозрачную вуаль. Вокруг исчезло всё, кроме бледных и изящных пальцев госпожи Тё с яркими и узкими ногтями.
Алыми, как свежая, только что пущенная кровь…
Уми не знала, как описать охватившее её чувство полнейшего умиротворения. Все одолевавшие тревоги вдруг разом отступили, не оставив и следа. Во всём теле ощущалась небывалая лёгкость — и Уми воспарила высоко над облаками. Она и помыслить не могла, что это может быть так —будто сердце замирает в груди от сладостного страха и предвкушения, что вот-вот ухнешь вниз и разобьёшься, но на деле какая-то сила держит в воздухе, не даёт упасть.
А когда облака разошлись, то её глазам открылась покрытая безмятежной белизной трёхглавая вершина Санхо. Уми нисколько не смутило, как внезапно она оказалась далеко от дома, от балагана. Сейчас всё казалось таким правильным, таким…
— Как приятно обрести покой в сердце, не так ли? — голос колдуньи, казалось, был всюду, и в то же время нигде. — Ты так долго искала ответы, столько сил положила на это, что душа твоя, и без того глубоко раненая нанесёнными обидами, совсем истончилась. Как могла мать исчезнуть, ни сказав тебе ни слова? Как мог отец столько лет плести ложь вокруг исчезновения дорогого тебе человека? Жестокие, лживые дети золотого века предательства…
На горе было тихо и пусто. Даже ветер стих на вершине, укутанной в погребальный саван.
Мёртвая белизна.
Цвет, в который обряжают покойных.
Под вечными снегами никогда не зародится жизни. И покой их на поверку оказался таким же лживым, как и вкрадчивые слова госпожи Тё.
— Вы ничего… не знаете, — Уми услышала свой тихий, надтреснутый голос, словно он доносился откуда-то издалека. — Ни обо мне, ни о моей семье…
Но ей всё же удалось добиться своего: госпожа Тё замолчала. А в следующий миг разразилась смехом.
— Это ты совсем ничего не знаешь, девочка, — хохот колдуньи показался оглушительным.
Хотелось заткнуть уши, чтобы отгородиться от него, но ничего не вышло. Руки совсем не слушались — правую госпожа Тё по-прежнему сжимала в своих цепких пальцах, а левая безжизненно покоилась на коленях. Теперь Уми снова отчётливо видела сидевшую перед ней колдунью — насмешливую улыбку на застывшем лике маски, длинные рукава одеяния, которые стлались за госпожой Тё, словно пара ручных змей.
Всё вокруг окончательно померкло. Видение трёхглавой горы рассеялось. Пропал и окружавший их балаган: угасло сияние бумажных фонариков, исчезли лица зрителей — словно во всём мире остались только она и госпожа Тё.
— Не знаешь, что предательство впиталось в твою суть вместе с молоком матери, бежит по жилам вместе с кровью трусливого отца, — продолжала колдунья, мягко поглаживая руку Уми. — Но мой дар, пускай и доставшийся тебе по чистой случайности, поможет исцелиться. Я расскажу всё, что ты так жаждешь понять. Научу магии, которой ты столько лет не давала выхода.
При этих словах колдуньи проклятая метка, принявшая форму иероглифа «проклятие», стала источать слабый, но какой-то мертвенный свет. Боль становилась слабее, исчез и холод тревоги, которую пробудили в сердце слова ведьмы. Теперь Уми казалось, что поражённая проклятием рука будто бы купалась в тёплой воде. И такими нежными и приятными были касания стихии, что хотелось, чтобы это длилось вечно…
Но вдруг невесть откуда налетевший порыв ветра больно хлестнул Уми по щеке — больнее была только пощёчина, которую ей однажды отвесил отец, когда поймал на воровстве. Сладостная нега схлынула, и утихшая было боль вернулась с новой силой. Теперь, вместо лившегося из проклятой метки свечения, Уми видела одну лишь тьму, которая сочилась, словно загустевшая чёрная кровь.
Очередной порыв ветра полоснул по другой щеке, и в шёпоте его послышался до боли знакомый женский голос:
«Борись! Борись, Уми! Если сдашься ей сейчас — погибнешь!..»
Ведьма взмахнула рукой — вспорхнуло следом белое полотно рукава, словно огромный мотылёк, — и ветер стих так же неожиданно, как и появился. Оборвался и шёпот — Уми так и не успела вспомнить, кому мог принадлежать этот голос. Но отчего-то ей стало тоскливее прежнего — словно очередной шрам на сердце, склеенный позолоченным лаком, снова открылся…
— Уми, — пропела госпожа Тё, и чудовищно бледная маска на её лице начала шевелиться, словно под ней копошились какие-то крылатые насекомые. — В тебе я чувствую движение великой силы, которой нужна крепкая длань наставника. Я готова занять это место — и, поверь, то, чему я смогу научить тебя, не узнаешь больше нигде. Все носители этой древней мудрости давно мертвы — осталась лишь я. Готова ли ты последовать за мной и беспрекословно подчиняться? Готова ли разделить бремя той силы, которая совсем скоро окажется в моих руках?
