Гай Гэвриел Кей - Последний свет Солнца
Торкел понятия не имел, в какую сторону поплыли корабли Йормсвика, никто из них не знал этого. Это отчаянное, глупое путешествие может оказаться совершенно ненужным. С этим необходимо смириться. Можно умереть вообще ни за что. Ну и что? С поводом или без повода, все равно мертвый есть мертвый. Он уже и так прожил дольше, чем надеялся прожить.
Он услышал другой звук.
Опять пес; Кафал встал и застыл, подняв голову. Торкел моргнул от удивления. И тут животное заскулило.
И услышав этот звук от такого пса, Торкел до смерти перепугался. Он вскочил на ноги. Его сердце сильно забилось еще до того, как он тоже уловил этот запах.
Сначала этот запах, потом звуки, он совсем ничего не видел. Остальные двое вскочили, выдернутые из сна первым громким треском, словно их вздернуло на веревочках, как кукол. Ательберт начал ругаться; оба выхватили мечи.
Никто из них ничего не видел. Вокруг темнота, которую не может пронзить взгляд человека, звезды и луна закрыты окружающими деревьями в черно-зеленых летних листьях Озеро рядом с ними — черное, совершенно неподвижное.
Такие озера, подумал Торкел с опозданием, находятся там, куда приходят пить или охотиться создания, которые правят ночью.
— Святая кровь Джада, — прошептал Ательберт, — что это?
Если бы Торкел был не так испуган, он мог бы отпустить непристойную шуточку. Потому что они почувствовали именно запах крови. И плоти: остро пахнущей, гниющей, словно добычу оставили на солнце. И за этим запахом — запах земли, тяжелый, глинистый, и вместе с ними — запах зверя.
Еще один звук, резкий, раздался в темноте, что-то сломалось: дерево. Ветка. Ательберт снова выругался. Алун продолжал молчать. Пес снова заскулил, и рука Торкела на молоте задрожала. Один из коней вскинул голову и громко заржал. Теперь их присутствие не было тайной, если и было ею раньше
— Станьте ближе, — резко приказал он шепотом, хотя теперь вряд ли стоило соблюдать тишину.
Двое других подошли. Алун все еще держал обнаженный меч. Ательберт вложил свой меч в ножны, взял лук, зарядил стрелу. Ничего не видно, некуда стрелять. Что-то тяжело упало за деревьями. Неизвестно, что там, но оно достаточно большое, чтобы ломать ветки.
И именно в это мгновение в мозгу Торкела вспыхнул образ и остался там, словно укоренившись. Он стиснул зубы, чтобы не закричать во весь голос.
Он всю жизнь был бойцом, видел, как вылетали мозги и внутренности и лежали скользкой массой на пропитанной кровью земле, смотрел, как горит лицо женщины, обгорает до костей. Он видел казнь кровавого орла, видел, как заложника-каршита разорвали на части, привязав к скачущим коням, и ни разу не дрогнул, даже трезвым. Это северная земля, и жизнь такая, какая она есть. Происходят жестокие вещи. Но теперь его руки тряслись, как у старика. Он даже подумал, что сейчас упадет. Он вспомнил бабушку, умершую давно, которая знала о таких вещах, как это создание здесь, в ночи, и может быть, даже знала его имя.
— Слепой глаз Ингавина! На колени! — прохрипел он, слова сами вылетели изо рта, вырвались у него. Но когда он поднял глаза, то увидел, что другие двое уже стоят на коленях на темной земле у озера. Запах, доносящийся с противоположного края поляны, буквально сбивал с ног. Торкел предчувствовал появление чего-то уродливого и громадного, древнего, чему никак не могут противостоять три человека, хрупких смертных, в таком месте, где им быть не следует.
Охваченный ужасом, совсем забыв об усталости, Торкел посмотрел на двух людей, стоящих рядом с ним на коленях, и принял решение, сделал выбор, ступил на тропу. Боги призывают тебя к себе — где бы и какими бы они ни были, — когда им заблагорассудится. Люди живут и умирают, зная это.
Он остался стоять.
Во всех нас страх и воспоминания переплетены сложным и все время меняющимся образом. Иногда именно нечто невиданное остается в памяти и пугает еще долго. Оно проскальзывает в сны у размытых границ бодрствования или является, когда мы только что проснулись в туманный час рождения утра. Или обрушивается на нас подобно удару в ярком сиянии полдня на базарной площади, полной народа. Потом нам никак не удается отделаться от того, что вызвало у нас смертельный ужас.
Алун никогда не узнал об этом, так как это не то, о чем можно говорить словами, но образ, аура, возникшая в его воображении, когда он опустился на колени, была точно такой же, как та, что Трокел Эйнарсон ощутил внутри себя, и Ательберт осознал то же самое в темноте на той поляне.
Этот запах для Алуна означал смерть. Разложение, гниение, то, что было живым, но перестало им быть уже давно и все же еще двигалось, продолжая гнить, томиться сквозь деревья в каком-то огромном теле. У него возникло представление о создании более крупном, чем по праву могло обитать в этом лесу. Сердце его сильно билось. Благословенный Джад, бог Света, бог за Солнцем: разве он не должен защищать своих детей от таких ужасов, как этот, чем бы он ни был?
Алун обливался потом.
— Мне… мне очень жаль, — заикаясь, прошептал он стоящему рядом с ним на коленях Ательберту. — Это я виноват, моя ошибка.
— Молись, — вот и все, что ответил англсин.
Алун молился, задыхаясь от тухлой вони, заполнившей лес. Он видел, как дрожит Кафал, стоящий впереди него. Кони, как ни странно, казались более спокойными. Один раньше заржал; теперь они стояли, застывшие, как статуи, словно не в состоянии двигаться или издавать звуки. И Алун вспомнил, как он на другом коне вот так же застыл неподвижно в другом озере, в другом лесу, когда мимо со своей свитой шествовала царица.
Он понимал, что это еще одно существо полумира. Что еще это может быть? Массивное, распространяющее запах разлагающегося животного и смерти. Не то что феи. Это было нечто… выше их.
— На колени! — сказал он Торкелу.
Эрлинг не встал на колени, не повернул голову. Потом Алун вспомнил об этом, но в этот момент тварь громко взревела.
Деревья содрогнулись. Алуну показалось, что его уши и мозг взорвались от громоподобного звука, что звезды над лесом закачались на своих небесных путях, подобно переносным курильницам под ветром.
Почти оглушенный, стиснув беспомощно руки, он уставился в непроглядную ночь и ждал, что этот смертоносный кошмар сейчас поглотит их. Кафал припал к земле, распластавшись на брюхе. Рядом с псом, все еще стоя на ногах, Торкел Эйнарсон взял свой молот обеими руками — двигаясь медленно, словно Алун видел сон или словно эрлинг шел навстречу ветру во время бури, — и шагнул в сторону звука, а затем опустил молот, осторожно, как подношение, на траву.
Алун даже не смог удивиться. Он ничего не почувствовал, кроме страха и оцепенения и всепоглощающего ощущения силы, исходящей от чего-то невидимого.
