Карина Демина - Ненаследный князь
Евдокия запнулась — до того нехорошо, зло глянул на нее старый знакомец. Однако тотчас взяла себя в руки.
— И я окажу всякое возможное участие… наши торговые связи…
— Евдокия…
— Да?
— Позвольте узнать, чем же я вам нехорош?
— Всем хороши, — честно ответила Евдокия. — Даже чересчур…
…как сахарный леденец на палочке, да еще золотой фольгой обернутый. Смотреть и то сладко.
— Но мы с вами и вправду разные…
Ответить Грель ничего не ответил, губы узкие поджал, отвернулся.
— Мне жаль, — очень тихо произнесла Евдокия. А в глазах ее несостоявшегося мужа мелькнуло что-то такое… недоброе? Мелькнуло и исчезло.
— Что вы, Евдокия… я все понимаю. — Грель с улыбочкой поклонился. — Но согласитесь, что я не мог не попытаться… и все же, ежели вдруг офицер вас разочарует…
Евдокия поняла, что краснеет. Откуда? Лихослав появлялся глубоко за полночь и бросал камушки в окошко…
…он говорил:
— Ночи тихой, — и ставил на подоконник очередную коробку, перевязанную бантом.
А когда карта не шла, то хмурился и щипал себя за кончик носа… а нос у Лихослава был хорош, крупный, но не сказать, чтобы массивный. С горбинкой, изящными ноздрями и старым шрамом. Он был не заметен, этот шрам, не шрам даже — белая ниточка… а второй — на подбородке, который тоже весьма себе солиден… и вообще, если разобраться, Лихослав не то чтобы красавец, но…
Евдокия вздохнула.
— …я завсегда готов повторить свое предложение.
— Даже так?
— Даже так, — ответил Грель, глядя в глаза.
Мерещится, конечно, мерещится эта почти ненависть, пустота за серою пеленой. Солнце Евдокию слепит, а Грель, напротив, в тени стоит, оттого и выглядит, будто бы пылью припорошенным.
— Я ведь понимаю, Евдокия, что вы — женщина… простите, из возраста юного вышедшая…
…сказал бы уж как есть — перестарок. Хочется ему, но выдержка не позволяет.
А ведь оскорблен отказом и не потому, что Евдокия Лихослава предпочла… не предпочла… не было в ночных посиделках ничего предосудительного. Подумаешь — карты… или черешня, которую Лихослав принес в кульке; сказал, что в саду нарвал, а сад — королевский. И пробуя эту черешню, крупную, отборную, какого-то неестественного пурпурного оттенка, Евдокия жмурилась от удовольствия, одновременно ощущая себя едва ли не государственной преступницей. А Лихослав лежал на полу и наблюдал.
— …и я понимаю, что подобный ухажер… — это слово Грель выплюнул, — вам в интерес. И пусть так, я готов принять все как есть. Но подумайте, Евдокия, вы же не провинциальная кокетка, которая не видит дальше мундира. Не ошибитесь.
Грель отвесил резкий поклон и удалился шагом быстрым, всем своим видом показывая, сколь оскорблен он отказом.
А на душе стало так мерзко, что…
Ну его… и вообще… и Евдокия присела на лавочку в тени розового куста.
Не дура она.
И прекрасно все понимает.
Лихославу нужны деньги, а она, Евдокия, это так, приложением… не юная девица? Старая дева почти что… еще бы год или два… ей-то казалось, что ей всего двадцать семь, а на деле — уже двадцать семь… и ни семьи, ни дома своего… только дело, пусть любимое, но в кои-то веки о делах думать не хотелось. Это все парк виноват королевский.
Лужайки его зеленые, дорожки, желтым песочком посыпанные… пикник… и Евдокия не то чтобы приглашена, скорее уж на ее присутствие привычно не обращают внимания. Да и кто она таковая? Дочь купчихи-миллионщицы. И пусть маменька ежегодно отчисляет в казну тысячи полновесных злотней, пусть вложилась немало и в сей конкурс, но она, Евдокия, в королевском дворце лишняя.
Объективная реальность.
…нет, ее не гонят.
Не замечают, и только. И работы той, привычной, в которой можно спрятаться, нет. И остается держаться в тени, глядя, как прохаживаются красавицы от одной кружевной беседки к другой… наблюдает за ними панна Клементина, серое пятно в многоцветье парка… несчастная, должно быть, женщина. И улыбается она редко, пожалуй, реже самой Евдокии. По лицу ее сухому видно, сколь непривычны ей улыбки или же гримасы иные, помимо заученной, притворно-равнодушной. Но в нынешнем полуденном часу, разморенная жарой, тишиною сада, нарушают которую лишь канарейки в серебряных клетках, панна Клементина вот-вот соскользнет в сон. И маска сползает, обнажая истинное лицо. Жаль, не разглядеть: панна Клементина предусмотрительно прячет это лицо в тени зонтика.
И Евдокии выдали. Неудобная вещь, мешает…
Аленка о чем-то шепчется с Лизанькой… с остальными у нее как-то не сложилось. Аленка не жаловалась, нет, но Евдокия ведь не слепая…
…купеческая дочь, куда ей до шляхетных панночек…
…и обидно становится едва ли не до слез, не за себя, самой-то Евдокии плевать на весь этот двор, а вот сестрица…
— Спать на солнце вредно. — У Евдокии забрали зонт и раскрыли над головой.
— Я не сплю.
— Плачете? — Лихослав, не спрашивая разрешения, присел рядом. — Не думал, что вы способны плакать.
— Почему?
Нет, Евдокия вовсе не плакала, не видела она причин слезы лить — ну не из-за Греля же ей расстраиваться, в самом-то деле? — но вот само это высказывание задело ее до глубины души, будто бы Лихослав взял и отказал ей в исконном женском праве на слезы.
— Не похожи…
— На женщину?
— На слезливую женщину, — уточнил он. — Что случилось?
— Ничего.
Просто солнце. И зонтики кружевные. Розы, азалии и маргаритки россыпью, будто перламутровые пуговицы на зеленом бархате газонов. Красавцы и красавицы, двор королевский с его величеством, который без короны выглядит самым обыкновенным человеком: несколько суетливым, любезным и лысоватым… лысина на солнышке блестит.
Его величество хохочут…
…пляшут и кривляются шуты… до Евдокии доносятся голоса, а слов не разобрать.
И, наверное, если она подойдет ближе, не будет беды; быть может, его величество улыбнутся и ей, Евдокии. А королева, облаченная в то самое, милое Грелеву сердцу, морское платье, одарит мимолетным взглядом. И не будет в этом взгляде обычной женской ревности, но лишь вялое любопытство…
— Не знаю, кто испортил вам этот день, — Лихослав протянул кулек с орешками, — но если хотите, я его убью.
— Вот так просто?
Орешки, сваренные в меду, спрятанные в плотные сахарные панцири, несколько примирили Евдокию с действительностью. И вправду, чего это она расклеилась?
— Почему нет? — Лихослав ныне был в обычном своем мундире, который, следовало признать, шел ему неимоверно. — Убивать вообще просто…
…он сам выглядел утомленным.
