Ник Винсент - Молоты Ульрика
Штутт переступил с ноги на ногу и кашлянул. Я мог понять и почувствовать его беспокойство. Не исключено, что тела на других плитах так на него повлияли.
— Мы уж лучше пойдем, — сказал он.
— Да, — коротко бросил я. Я хотел остаться наедине с телом, чтобы попытаться понять, на ком или на чем лежит вина за убийство девушки. Не то, чтобы я люблю мертвых. Нет. Я просто предпочитаю их живым.
— Нам понадобится официальный доклад, — сказал он. — Если здесь замешаны мутанты, надо будет доложить Графу. Ты сегодня сделаешь вскрытие?
— Нет, сначала мы проводим ритуалы, чтобы упокоить душу.
Нет, не «мы». Ритуалы я буду проводить лично.
— А потом уже вскрытие для ваших отчетов и для успокоения Графа со всей его драгоценной бумажной волокитой. Потом, если не найдем родичей, отправим ее на бедняцкое кладбище.
— Со Скалы Вздохов? — Штутт казался потрясенным. — Но вроде как мутантов следует сжигать? Чтобы очистить их?
— Я разве сказал, что она была мутантом?
— Что?
Я взял щупальце, которое лежало рядом с трупом, и пихнул им в Штутта. На ощупь оно было холодное, сырое и упругое. Штутт отпрянул, как побитая собака.
— Понюхай его, — предложил я.
— Что!
— Понюхай!
Он осторожно принюхался и посмотрел на меня.
— Ну? — спросил я его.
— Это… кислое. И горькое. Как что-то прокисшее.
— Уксус. — Я отложил в сторону нечистую плоть. — Я не знаю, откуда это щупальце взялось, но я точно знаю, что оно не являлось частью кого бы то ни было, убитого сегодня утром. Эта проклятая штука замаринована.
Наконец, Штутт и его люди ушли. На прощание они пообещали попробовать выяснить, кем была девушка Я чуть не попросил их не делать этого. Наихудший способ выяснить обстоятельства любого происшествия, и уж тем более убийства в Оствальде с его узкими улочками и сомнительными заведениями — это когда по домам и тавернам ходят стражники и задают вопросы со всей тонкостью немытого огра. Ну, положим, они и получат какие-то сведения, но лучше от этого не станет. Я все еще хотел выяснить, кем была девушка, но чем больше я об этом думал, тем больше склонялся к мысли, что важна не сама девушка, а ее смерть. Кто-то очень хотел убедить людей, что в Мидденхейм пробрались мутанты, и этот кто-то добился бы своего, если бы расследование попало в руки такого славного доброго парня, как Штутт.
«Он не был плохим человеком, — размышлял я, готовясь к ритуалу. — Мы довольно хорошо знали друг друга в дни, когда я еще не вступил под сень Храма: он был тогда молодым торговцем, который пытался подвизаться в областях, где первенство было за гораздо более старыми династиями прожженных дельцов. Дела у него не шли, но он не сдавался, это я могу за него сказать. А потом семья Спарсам обвинила его в уклонении от уплаты налогов. Частью наказания был месяц службы в городской страже. И было по сему: он нашел свою нишу в Мидденхейме. Штутт стал куда лучшим капитаном стражи, чем купцом. Что, впрочем, не значит, что он стал хорошим капитаном стражи».
Я зажег последнюю из свеч вокруг тела, окропил труп святой водой с соответствующими ритуальными жестами, глубоко вздохнул и начал низкий медленный напев Безымянного Обряда. Я ждал, когда изнутри придет старое чувство. Дух Морра проходил надо мной и сквозь меня, истекал из меня, чтобы объять тело женщины, лежащее передо мной, благословить ее, защитить ее от зла… — И остановился. Что-то сопротивлялось ему.
Энергия Повелителя Смерти замерла во мне, ожидая, когда я направлю ее. Но это было невозможно: чем сильнее я выталкивал ее, чем ближе подходил к телу, тем сильнее меня отбрасывало. Я продолжал петь, вбирая в себя все больше силы Морра и пытаясь распылить ее на тело, но она стекала с трупа, как вода с промасленной кожи. Что-то было не так, что-то шло совершенно неправильно. Но я не собирался сдаваться. Я запел вновь, призывая все свои силы, выталкивая могущество Морра на тело. Неизвестное сопротивление откинуло меня назад. Я не мог его сломить. Непреодолимо.
Одна из свечей прогорела, мигнула и потухла. Она была трех, а то и четырех дюймов высотой, когда я начинал обряд. Прошли часы. Я перестал петь и отпустил божественную силу. Вместе с ней ушли и остатки моих сил. Ноги подгибались, как зеленые веточки, сам я был полностью опустошен. Один среди теней, я смотрел на тело. Факториум был тих, и, кроме моего слабого дыхания, ничто не нарушало безмолвия. Абсолютная тишина и неподвижность, но не спокойствие или умиротворенность. В воздухе висело напряжение, как будто с минуты на минуту ожидалось какое-то событие. Мороз ранней весны и холод камня наконец пробили своими иглами мою одежду, и я затрясся. На мгновение я почувствовал то, что чувствует здесь любой нормальный человек: жуть оттого, что тебя окружают мертвецы. Ужас непонятного.
Я погасил пальцами остальные свечи и поспешил прочь, наверх, в относительное тепло главного строения храма. Как только я покинул Факториум, мой мимолетный страх исчез без следа. Секунду я думал о том, чтобы посетить главный зал и помолиться немного, но вместо этого нырнул в боковой ход, который вел в личные кельи жрецов, прошел по узкому каменному коридору и постучал в дверь комнаты отца Циммермана. Мне было немного не по себе из-за этого, но иногда проблема не оставляет тебе другого выбора, кроме передачи ее вышестоящим людям.
Из комнаты послышался звук шагов, приглушенный голос, а потом дверь приоткрылась, и из нее выскользнул брат Гильберт. Мне на ум пришла кошка, пробирающаяся через узкий лаз… а, может, змея. Он улыбнулся мне своей вкрадчивой улыбочкой и исчез в направлении трапезной. Я толкнул дверь и вошел. Отец Циммерман сидел за письменным столом. Похоже, он сочинял какое-то послание. Его пальцы были покрыты чернильными пятнами, а на полу валялись сломанные перья. Он развернулся ко мне, и я смог увидеть чернила и на его белой бороде.
— Что такое? — спросил он меня. В его голосе звучало явное раздражение; не из-за того, подумал я, что его оторвали от дел. Пожалуй, куда большее значение имел тот факт, что я ему не нравился. Меня это не огорчало. Я ведь тоже был от него не в восторге.
— В Факториуме новый труп, отец.
— Трупы — наше дело, брат. Мог бы уже и заметить это за те годы, что работаешь здесь. — Я подумал о своих словах, сказанных сегодня Гильберту, и послал проклятие талабхеймцу. Он тут, оказывается, наушничает, обвиняет меня в неуважении к мертвым, наверное.
— Я пытался благословить его перед погребением. Благословение не возымело силы. Похоже, что-то сопротивлялось ему, — выпалил я, пока меня не прервали очередным нравоучением.
— Это, должно быть, девчонка-мутант? Ах ты, талабхеймец поганый, чтоб тебя… Дважды будь проклят!
