Елена Федина - Я твоя черная птица
Я не стала ничего отвечать. Умный он, или нет, какое мне дело? Не давать же мне ему советы, как жить и с кем водиться. Если он сам себя считает только тенью, значит так ему и надо!
Я деловито сунула ему лампу и заметила только, что он совершенно напрасно так вырядился, потому что пылища будет страшная. Он улыбнулся и пожал плечами.
В подвал мы спустились молча. В барахолку я всегда ходила с удовольствием. Не знаю почему, но там на меня нападал полный душевный покой и безразличие ко всему, что творится наверху, как будто меня это совсем не касается.
В жизни у меня часто пропадало ощущение реальности, казалось, что стоит только закрыть глаза — и всё исчезнет: и лес, и замок, и моя спальня, и все люди вокруг… и я — непонятно кто, и существую ли я вообще? В подвале среди пыльных сундуков всё становилось совершенно реальным и выпуклым, всё вставало на места: никакого сна, никаких иллюзий. И я наконец обретала себя.
У меня был свой ключ от этой двери, такой же древний как я, но о нем я никому не говорила. Это была моя маленькая тайна в отличие от той большой. И вот мы наконец стояли перед дверью, и впервые в жизни ключ мне не понадобился. Замок был сломан. Даже не то что сломан, а зверски раскурочен.
— Вот это да! — Веторио присел, рассматривая остатки замка, — что у вас там такого ценного? Мешки с золотом что ли?
— Ты сам отлично знаешь, что в нашей барахолке, — сказала я, прекрасно помня, что он там бывает.
Мне показалось, мои слова его смутили.
— Но это не я, — проговорил он, показывая на изуродованную дверь, — ты же видишь, Веста, что это не я…
— На тебя никто и не подумает, — усмехнулась я, — тебе сил не хватит.
Мы зашли внутрь осторожно, как будто сами были ворами. Под самым потолком были узкие окошки, в них пробивался дневной свет. Его было недостаточно. Чтобы рассмотреть что-нибудь получше приходилось подносить лампу.
Я, конечно, первым делом взглянула на охраняемую мою стену. За сто лет еще не бывало, чтобы кто-то покушался на фреску. Я успокоилась и уже как хозяйка, занялась просто вещами. На первый взгляд ничего не исчезло, и ничего не изменилось. Оставалось только догадываться, кто и зачем вломился сюда с такой наглостью и страстью.
Мы сидели на пыльных ящиках и озирались по сторонам. Было очень-очень тихо. Сначала всякие тревожные мысли лезли в голову, но потом это все-таки произошло — связь с внешним миром прервалась. Я расслабилась. Мое сердце перестало болезненно сжиматься. Я не беспокоилась о Леонарде, о том, что он рано или поздно, повинуясь проклятью рода Карсти, полезет на утес. Я не переживала за Конрада, который так поседел и осунулся и не хочет меня знать. И я перестала думать о Филиппе. Мне было хорошо и спокойно, словно я выпила сладкого вина и завернулась в теплое одеяло.
— Интересно, — сказала я, — кто это был?
Говорить можно было почти шепотом, потому что слышен был каждый шорох.
— По всей видимости, ваш Конрад, — сказал Веторио.
— С чего ты взял? — удивилась я.
— Он единственный, кто приехал вчера.
— Но еще неизвестно, как давно этот замок сломан. Может, уже неделю?
— Он сломан сегодня.
— Откуда ты знаешь?
— Вчера я был тут.
— Тебе-то что тут надо?!
— Веста, ну какая разница, что здесь делал я, если вопрос в том, кто сломал замок!
Веторио сказал это почти умоляюще, я хотела что-то ответить, но забыла, что именно, когда поняла, что он держит меня за руку.
Давно, немыслимо давно, в ранней молодости Исидора говорила мне: "Когда придет Он, ты узнаешь его по руке. Не верь ни словам, ни глазам, ни поцелуям. Не верь даже чувствам своим, если рука его не та". "Что значит та?" "Ты сама поймешь". И прошло много-много лет, и я перестала ждать, и мне всё это было уже не нужно как старый хлам в подвале, но я все-таки нашла эту руку.
Не знаю, сколько мы так сидели, может час, а может три секунды. Я смотрела на него почти с ужасом, мне никогда бы не пришло в голову, что я могу в него влюбиться, тем более, сейчас! Мне всю жизнь нравились совсем другие: сильные, гордые, огромные как богатыри, да и жизнь-то уже прошла! Но я смотрела на него, окаменев совершенно, и думала: "Живи как хочешь, делай, что хочешь, дурачься, ленись, унижайся, насмехайся надо мной, получай тумаки от Леонарда, люби свою Арчибеллу… только не выпускай моей руки никогда, никогда, никогда!"
— Странный, однако ваш Конрад, — сказал Веторио, — вчера говорил со мной так, будто я его знаю, а сегодня — как будто впервые меня видит.
— Боюсь, он болен.
Конрад был сейчас немыслимо далеко, дальше, чем год назад, когда мы даже не знали, где он и что с ним. И мне совсем было не до него.
"Наверно, это очень смешно", — думала я, — "когда седая старуха сидит в полутемном подвале и как завороженная смотрит на прекрасного юношу… где-то я этот бред уже читала".
— Это ты там на фреске? — спросил Веторио и кивнул в сторону темного угла.
— Нет, — я покачала головой, — это моя прабабка.
— Она уже умерла?
— Моя прабабка? Ты шутишь? Я сама уже пережила все сроки.
— Жаль…
Я ждала, что он хотя бы ради приличия скажет, как хороша была Исидора, и как я на нее похожа, но он не собирался говорить мне ничего приятного, только почему-то держал меня за руку.
— Чего тебе жаль? — спросила я разочарованно.
— Вас, — сказал он, — женщин.
— Ты так говоришь, как будто мужчины не стареют и не умирают.
— Мужчин не жаль. А когда красивая женщина превращается в старуху, меня всего переворачивает.
От предчувствия нового оскорбления я сжалась в комок и нахмурилась. Хотя, обижать он меня вовсе не хотел, это была беспощадность неведения, беспечной и жестокой молодости!
— Это ты обо мне?
— И о тебе тоже.
У него были светло-синие глаза, совсем не злые и даже не насмешливые. О моей старости он говорил мне так же спокойно, как о пятне на манжете.
— Интересно, — сказала я, чуть ли не стуча зубами от возмущения, — ты имеешь какое-то представление о приличиях?
— Я недостаточно почтителен? — удивился он и (о, ужас!) отпустил мою руку.
Теперь он сидел напротив, сложив руки на коленях, как примерный ученик.
— Неприлично напоминать женщинам о возрасте, — отчитала я его таким ледяным тоном, каким только могла, — причем, не только мне, старой развалине, но и маркизе Арчибелле. Я допускаю, что ты подмастерье и манерам не обучен, но ты общаешься с благородными людьми и будь любезен усвоить их нормы.
— Хорошо, — кивнул он, нимало не смутясь, — я учту свои пробелы в воспитании.
— Буду надеяться.
— Я тебя обидел, Веста?
