Робин Хобб - Кошачья добыча
— И что с того? Даже с твоими заверениями, он может оказаться зверем, связанным Уитом, шпионящим за тобой с утра и до ночи. Я ни за что не позолил бы такому отродью водиться в моём доме. Тебя что, не заботит собственный ребёнок? Совсем не боишься, что он подцепит заразу от этой дрянной магии?
Подхватив в руку чашку с супом, Розмари взяла со стола ложку и другую четвертушку хлеба со столешницы. Пересев спиной к Пеллу, начала вдумчиво помешивать горячее варево. Картофель, капуста и лук. Порой она позволяла помечтать себе о ломте мяса. Бурая до красноты мясная похлёбка с толстыми шматами говядины, плавающими поверху. Жирная свинина, поджаренная до корочки на вертелах. Не вздумай и мечтать о том, чего не имеешь. Она бросила поверх плеча, не оборачиваясь:
— Уит не грязь и не зараза. Ты либо рождаешься с ним в крови, либо нет. Думаю, если бы вот так, запросто, можно было пойти и разжиться каждому Уитом, большинство косящихся с презрением на одарённых им уже давно помчалось и завладело бы щедрым даром. Готова поклясться, что добрая половина яростной ненависти к Ведающим — чистой воды ревность да зависть. — Зачерпнув полную ложку супу, она откусила хлебной корки.
Пелл зашёлся едким смешком — то ли с недоверием, то ли с издёвкой.
— Это оттого, дорогая, что ты принимаешь их на веру, — произнёс он враз охрипшим голосом. — Повидай ты хоть половину того, что довелось видеть мне, по-другому б заговорила.
Чтобы оглянуться на него, следовало повернуть голову. И обнаружить, что Пелл, взяв остаток краюхи, макает тот в котелок с супом и с аппетитом уплетает. Холодная ярость вспышкой пронзила виски. Она опустила глаза к собственной чашке и через силу заставила себя доесть. Гилльям наблюдал за отцом, а тот уже вновь обмакнул хлеб в похлёбку и теперь пробовал на зуб само варево. Оглянувшись-таки на Пелла, Розмари проговорила, кое-как сохраняя спокойствие, холодно и безразлично:
— И что же ты ешь, позволь спросить? Это, между прочим, был бы завтрак Гилльяма на утро.
— Вот это? — недоверчиво переспросил Пелл. — Тебе бы мясом его кормить, мясом. Особенно сейчас, когда он растёт. Мясом и яйцами и горячей кашей на завтрак. А не каким-то там супом. Не удивительно, что он такой… пугливый.
— Я кормлю его тем, что имею, — возразила она резко. Сочащееся меж слов осуждение обожгло до боли. Её заботила, терзала до одури, и часто, сама мысль, что Гилльяму не достаётся столько же, сколько другим детям. Женщина сличала и размеры его, и живость с другими мальчиками тех же лет и твердила себе упёрто, что он ни чем ни хуже тех, когда дело доходит до сверки. Но наступали дни, когда малыш просил добавки и «побольше», а у неё не было ничего, чтобы дать ему.
— Совсем скоро, почти вот-вот, куры начнут нестись, и у него появится яичница на завтрак. А потом корова разродится телком, и я надеюсь, что молока у неё хватит для двоих. — Розмари покончила с супом; ужин отнял немного времени, быстрее обычного. Если б не Пелл, она разрешила бы себе с Гилльямом ещё по кусочку хлеба.
Но незваный гость подчистую умял всё, что оставалось в котелке, вместе с последними крохами хлеба. Она бы сготовила поутру для Гилльяма подовых пирогов, оставь Пелл хоть что-нибудь из съестного. Когда тот наконец отставил горшок в сторону, Розмари решилась спросить напрямую:
— Чего ты хочешь? Зачем объявился здесь?
Он смотрелся удивлённым.
— Разве я не говорил тебе? Я вернулся домой. Дед оставил мне эту лачугу.
Молча она разглядывала его. Даже не думая просить, раз уж тот собирался остаться, иначе на ум бы ему пришло лишь одно: что она сама хочет этого. Вместо того отрезала начистоту:
— Нет, Пелл, ошибаешься. Твой дед оставил свой дом Гилльяму, но не тебе. Это наш дом, не твой. И здесь, и в моей жизни нет места для тебя, Пелл. Ты стыдился меня, ты опозорил меня и отказался от собственного сына, бросив нас одних. Я не люблю тебя и не желаю видеть здесь, в этом доме.
Она ждала, что тот отзовётся в ответ, — вспышки, боли или чего-нибудь ещё. Она не желала сознаваться самой себе, с каким удовольствием поглядела бы на него, разавленного гневной речью. Однако ж, мужчина попросту сжал покрепче зубы, заиграв желваками на скулах. Спустя мгновение заговорил вновь:
— Ну и что с того? Чтобы ты ни говорила, сама же живёшь здесь, в доме моего сына. У меня есть полное право на это, как и у тебя. Я вернулся, и ничего не попишешь. — Он глухо шмякнул опустевшим горшком по столу. — Я думал, тебе хватит мозгов хотя бы оценить, что есть что. И сделать выбор получше. Я думал, мне следует дать тебе шанс, ещё один шанс… на всё. Поступить по справедливости, по чести.
Чести? Она попыталась было свести всё, что думает о Пелле, и приложить к этому слову. Он ожидал, что Розмари станет говорить что-то. Возмущаться. Но слова не шли к ней, и, хотя горло словно свело, охватило тугим ошейником, женщина гнала от себя желание расплакаться. Она не станет лить слёзы из-за этого. Рыдания, как хорошо было известно ей, делу не подмога. Ими ничего не растворишь, не поглотишь. Она глянула на Гилльяма. Тот внимательно поводил глазами по отцу, туда-сюда, слегка хмуря брови. Потом важно выпятил подбородок, и Пелл внезапно расхохотался. Розмари развернула к нему недоверчивый взгляд.
— Гляньте только на него. По виду точь в точь мой младший братишка, когда разозлится как следует. — И также же быстро, как разошёлся, пришёл в чувство, поостыв от смеха. — Я и ждать не ждал, что он пойдёт мастью в мою породу.
— Все кругом говорят, что он уродился больше в тебя, чем в меня, — созналась она, натянуто кривя губы. Потом добавила вопросительно:
— А чего ты ждал? Нет, на кого ещё ему быть похожим, как не на отца?
— Ну… — протянул Пелл, неловко пожимая одним плечом. — Ходили тут пересуды, знаешь. Ещё раньше, до всего. Что, как знать, может, он и не мой вовсе.
Она уставилась на мужчину во все глаза, исторгая из себя холодное шипение, пронёсшееся враз по всему телу:
— Пе-ре-су-ды, значит?! Не было никаких слухов, и быть не могло. Каждый мог поклясться, что он — твой. — И, уже последним доводом, выдохнула оскорблённо: — Кто и когда осмелился утверждать так?! Что за наглая ложь!
— Кончай вопить, женщина! Вода уже мхом поросла, так давно было, да и теперь толку-то с того. Он — вылитый я, так кому какое дело, что там болтали языками, а?
— Ты сейчас плёл всё это лишь потому, что, возможно, надеялся, что так и окажется по правде. Но, знай же, не было никогда никаких толков и сплетен, Пелл. Ты был моим первым мужчиной и, как сам прекрасно сознаёшь, единственным. Я никогда не была ни с кем, кроме тебя, ни до — ни после. Он твой как есть. И никогда не нашлось бы кому сказать хоть слово против.