Стивен Эриксон - Сады Луны
В сумраке внутри прошла волна движения, хлопанье и тихое гудение воздуха донесло до Парана сильный запах гниющей плоти. Во рту пересохло, и тяжело дыша, он стал ждать, пока глаза привыкнут к темноте.
Он смотрел в прихожую управы, и та была наполнена движением, жутковатым гудением голосов. В комнате было множество чёрных голубей, которые с ледяным спокойствием продолжали ворковать. На полу лежали облачённые в форму тела — среди помёта и покачивающегося чёрного покрова. Запах пота и смерти висел в воздухе — густой, как дым.
Он шагнул внутрь. Голуби зашуршали, но в остальном не обратили на него внимания. Ни один не двинулся к открытой двери.
Из тени на него смотрели распухшие лица с безжизненными глазами; лица были синими, будто все они задохнулись. Паран посмотрел на одного из солдат.
— Кажется, теперь носить такую форму — опасно для здоровья, — пробормотал он.
«И чёрные птицы словно служат по мертвецам шутовскую заупокойную молитву. Кажется, такой мрачный юмор мне больше не по душе». Он встряхнулся и прошёлся по комнате. Голуби с квохтаньем расступались перед его сапогами. Дверь в кабинет капитана была раскрыта нараспашку. Через щели в ставнях сочился слабый свет. Паран вложил меч в ножны и вошёл в кабинет. Капитан по-прежнему сидел на своём месте, его лицо распухло и окрасилось всеми оттенками синего, зелёного и серого.
Паран смахнул влажные перья со стола и просмотрел свитки. Листы папируса рассыпались от его касания, оставляя между пальцев маслянистую труху.
«Тщательно же они уничтожили все следы».
Паран развернулся, быстро прошёл через прихожую и оказался на тёплом свету. Он закрыл за собой дверь в управу, как, несомненно, прежде сделали жители городка.
Мало кто решился бы иметь дело с тёмной кляксой колдовства. Можно ведь и запачкаться.
Паран отвязал кобылу, забрался в седло и поскакал прочь из покинутого городка. Не оглядываясь.
Солнце тяжёлым, распухшим шаром зависло среди багровых туч на горизонте. У Парана слипались глаза. День выдался долгим. «Жуткий день». Земли вокруг, совсем недавно знакомые и безопасные, стали чем-то другим, взбаламученным тёмными потоками колдовства. Проводить ночь под открытым небом совсем не хотелось.
Его лошадь тяжело ступала, низко опустив голову, а сумерки медленно сгущались. Парана сковали цепи усталых мыслей, он пытался разобраться со всем, что произошло с утра.
Вырваться из тени унылого немногословного капитана и из гарнизона в Кане — в этом лейтенант видел предвестие отличных перспектив. Ещё неделю назад ему бы и в голову не пришло, что карьера может сделать такой крутой поворот и он окажется помощником адъюнкта. Несмотря на избранную Параном профессию, отец и сестры наверняка будут поражены, может, даже восхищены таким достижением. Как и многие отпрыски благородных фамилий, он давно уже подумывал об Имперской армии, потому что хотел славы и очень устал от самодовольной, застойной жизни благородных семей. Паран хотел заниматься чем-то более важным, чем согласовывать поставки вина или следить за разведением коней.
Не он первый пошёл в армию и тем самым облегчил остальным путь к офицерским чинам и высоким назначениям. Ему просто не повезло с тем, что его послали в Кан, где гарнизон опытных ветеранов зализывал раны уже почти шесть лет подряд. Здесь мало кто уважал не нюхавшего пороху лейтенанта, и ещё меньше — благородного отпрыска.
Паран думал, что всё изменилось после резни на дороге. Он справился лучше, чем многие из ветеранов, чему немало помогло то, что его лошадь была самых лучших кровей. К тому же, чтобы выказать перед ними холодный и бесстрастный профессионализм, он сам вызвался осмотреть поле.
И ведь хорошо справился, хотя осмотр дался ему… нелегко. Блуждая среди трупов, Паран слышал крик где-то в своей голове. Юноша высматривал детали, странности — необычная поза, необъяснимая улыбка на лице мёртвого солдата — но хуже всего было то, что произошло с лошадьми. Покрытые коркой ноздри и губы — знак ужаса — и раны, ужасные, огромные и смертельные раны. Желчь и испражнения замарали коней, и всё вокруг было покрыто блестящим ковром крови и обрывков плоти. Паран едва не плакал, глядя на этих некогда гордых животных.
Он поёрзал в седле, чувствуя, как ладони становятся влажными там, где касаются резной луки. Весь день Паран держал себя в руках, но теперь его мысли вернулись к ужасной сцене побоища. Словно нечто в его душе, прежде твёрдое и решительное, вдруг запнулось, зашаталось, грозя лишить его равновесия; притворное равнодушие, которое Паран демонстрировал ветеранам в своём отряде, когда они падали на колени у обочины дороги, сотрясаясь от рвотных позывов, теперь обернулось для него своей тёмной стороной. Эхо того, что Паран увидел в герромской управе, обрушилось последним ударом на и так уже избитую, измученную душу, — разрывая в клочья панцирь невозмутимости, который до сих пор позволял сохранять контроль над собой.
Паран с трудом выпрямился. Он сказал адъюнкту, что юность его миновала. Да и другого наговорил — бесстрашно, равнодушно, безо всякой осторожности, которой отец учил его встречать многоликую махину Империи.
И где-то невообразимо далеко в памяти Парана прозвучали давние слова: «Живи тихо». Он отмахнулся от этой мысли тогда, отвергал её и теперь. Но адъюнкт его заметила. Сейчас юноша впервые засомневался, стоит ли этим гордиться. Тот побитый жизнью ветеран, который много лет назад стоял рядом с ним на стене Паяцева замка, теперь презрительно плюнул бы Парану под ноги. Мальчик вырос и стал мужчиной. «Лучше бы ты меня послушался, сынок. А сейчас — только посмотри на себя».
Кобыла вдруг остановилась, её копыта неуверенно застучали по разъезженной дороге. Паран схватился за оружие, с тревогой оглядываясь в наступивших сумерках. Дорога шла среди рисовых полей, ближайшие лачуги крестьян стояли на гряде холмов в сотне шагов от дороги. Но путь ему преградила фигура.
Холодное дыхание лениво прокатилось мимо, так что кобыла задрожала, раздула ноздри и прижала уши.
Силуэт — мужчина, судя по росту, — был в одежде всех оттенков зелёного: из-под плаща с капюшоном выглядывали выцветшая туника и льняные рейтузы, прикрытые снизу зелёными же кожаными сапогами. За тонкий ремень был заткнут длинный нож — излюбленное оружие воинов Семи Городов. На руках мужчины, бледно-серых в вечернем свете, поблёскивали кольца — на каждом пальце по два: под и над костяшками. Он поднял глиняный кувшин.
— Хотите пить, лейтенант? — Голос у мужчины был мягкий и странно мелодичный.
