Грэм Джойс - Там, где кончается волшебство
— Ой, нехороший знак, — сказала Мамочка. — Разворачиваемся.
— Со мною все в порядке. Сейчас сниму туфлю, ногу чуть помассирую, и пойдем.
— Не нравится мне это. Что-то будет.
— Да ерунда. Обычный вывих. Через минуту все пройдет.
Пока я мяла лодыжку, Мамочка осмотрела тропинку, поизучала облака. Я всеми силами старалась игнорировать ее провидческие выкрутасы: мне нужно было довести ее до города. А она тем временем уже приглядывалась к деревьям и кустам. Я знала: заметь она там хоть одну сороку или дерябу, нам бы пришлось идти домой.
Надев туфлю, я бодро заявила:
— Вот, Мамочка. Теперь все хорошо. Пошли.
Когда мы добрались до центра Кивелла, на рынке уже вовсю кипела жизнь: лотки, лоточники, грузовики. Мы подошли к молочнику, которому обычно сдавали яйца. Упитанный краснорожий мужичина лет шестидесяти по фамилии Трамп. Мне он никогда не нравился. Косился вечно и поджимал при этом губы. Через всю щеку у него, от носа к уху, тянулась жуткая семейка бородавок, как темный млечный путь. Я дождалась, пока от лотка не разойдутся покупатели, и подошла с корзинкой. Мамочка встала рядом. Приветствовал нас Трамп довольно бодро.
— Сегодня у нас целая корзинка, — радостно возвестила я.
Ему вдруг срочно приспичило переложить сыры.
— У меня сегодня яиц в избытке.
— Вот, значит, как, — сказала Мамочка.
Я осмотрела прилавок. Яйца имелись, но чтоб в избытке!
Трамп вытер пальцем нос.
— Сегодня не могу. Простите. — И отвернулся обслужить очередного покупателя.
— Такого в жизни не было, чтобы он не взял мои яйца, — сказала Мамочка.
— Но если у него в избытке, значит в избытке. И все тут.
— Нет у него никакого избытка. Пошли домой.
— Мамочка, не надо придумывать то, чего нет. Сдадим кому-нибудь другому.
Я отыскала бакалейщика, который с радостью освободил нас от яиц, потом мы занесли шитье по адресу и на минутку остановились посудачить со старой Мамочкиной знакомой на площади. И хоть мне показалось, что старушенции хотелось поскорее смыться, я не сказала Мамочке. Мы быстро покончили с делами и побрели домой. Наш путь лежал мимо паба «Белл».
«Белл» был забит народом. Музыкальный автомат играл моих любимых «Ярдбердз» и «Кинкз», а сквозь открытую дверь на улицу струился одурманивающий аромат табачного дыма, кислый запах эля и шум болтовни. Бывало, Мамочка водила меня в «Белл» на кружку темного, но в этот день она не выказывала ни малейшего желания заходить внутрь. Напротив, она прибавила ходу. И все же, едва мы отошли от паба на несколько шагов, как сзади промелькнула чья-то тень, и Мамочку толкнули в спину.
Их было двое: оба спитые, разящие перегаром, оба мне незнакомые. Как только Мамочка пришла в себя и развернулась, чтобы дать обидчику сдачи, сзади подвалил второй детина и снова толкнул ее, теперь уже к пабу.
— Чтобы тебя тут больше не видели! — просипел первый.
Он сильно надавил ей руками на грудную клетку, чтобы толкнуть в обратную сторону. Мамочка заорала на него благим матом, но оступилась и полетела в канаву; клюка забряцала по мостовой. Мамочка лежала в канаве на спине и тяжело дышала.
После секундного шока я подхватила клюку и кинулась с нею на ублюдков, но только зря воздух взбаламутила: их уже и след простыл. Никто из собравшихся зевак не вызвался помочь мне в вызволении Мамочки из канавы. Я попыталась поднять ее сама, но чуть не надорвалась. В итоге помощь подоспела в липе Артура Макканна. В своей извечной кожаной куртке, он вышел из паба, склонился над Мамочкой, похлопал изящными ресницами и помог ей подняться. Потом отряхнул и без единого слова передал ей палку.
От двери в паб послышалось визгливое:
— Артур, не ввязывался бы ты лучше, а?
Кучка народу, до этого как воды в рот набравшая, вдруг разом загалдела. У входа стоял мужчина, лицо которого мне показалось знакомым. Он очень пристально следил за происходящим. Мамочка уже встала на ноги, но еле дышала. Кто-то протянул ее корзинку.
— Может, ей выпить принести? — предложил Артур. — Она неслабо рухнула. Хреново выглядит.
— Мы сами справимся, — вдруг холодно отчеканила я.
— Не трогай Артура, он ни при чем, — измученно сказала Мамочка. — Осока, веди меня домой.
Если бы вы только знали, как было тяжело! Мамочка навалилась на меня всем своим немалым весом, и мы заковыляли прочь, гонимые песней «Прочь с моего облака» этих гопников «Роллинг Стоунз».[1]
Мамочка так и не оправилась от этой потасовки. Придя домой, она легла в кровать. Я в ужасе смотрела на бешеное количество синяков, испещривших старческую спину, руки, ноги. В преклонном возрасте кожа ведь уже не та и восстанавливается не так легко, как в молодости, а Мамочка, что говорить, была старухой. Под ее чутким руководством я приготовила мазь на растительном масле из молодых листьев бузины: я прогревала листья в масле, пока они не стали хрусткими, потом процедила полученную смесь сквозь сито и перелила в банку. Втирая мазь в Мамочкины синяки, я ей нашептывала слова успокоения. Она лежала с закрытыми глазами и только иногда моргала.
Как стемнело, на нашем ясене заухала ушастая сова. Она считается предвестницей несчастья, и я расстроилась, а Мамочка сказала, что это хороший знак.
— Сколько ни помогай людям, — сокрушалась она, — рано или поздно тебе это выйдет боком. Вот почему мы с ними особо не якшаемся. Рано или поздно выйдет боком, помяни мое слово.
— Мамочка, поспи.
Я напоила ее успокоительным отваром из мяты и валерианы, которую она звала вандаловым корнем. На ясене снова ухнула сова. Луна светила так ярко, что было видно, как птица, нахохлившись, сидит на ветке. Подумав, что я смогу спугнуть сову, если настроюсь, я посмотрела на нее. Сова не шевельнулась, только взглянула на меня в ответ.
Назавтра Мамочке стало хуже, и я послала за местным терапевтом Блумом. Как доктора она его ни во что не ставила, и он был в курсе. Но он пришел — с портфелем, стетоскопом, весьма напыщенный. На мизинце у него сидело колечко, а Мамочка мне говорила, что это знак масонов. Не знаю, так ли это.
Блум вечно куда-то торопился. Вот и сейчас он прямо-таки взлетел по лестнице, перепрыгивая сразу через две ступеньки. Осмотру Мамочка не сопротивлялась, и вскоре доктор пригласил меня вниз.
— Придется увезти ее в больницу, — сообщил Блум, пройдясь рукой по жирным от бриолина волосам.
— Ни за какие коврижки! — отрезала я.
Мамочка ненавидела больницы. На то у нее имелись веские причины.
— У нее повышенное давление. И несколько ребер сломано. — Засунув стетоскоп обратно в кожаный портфель, он оглядел подвешенные к потолочным балкам травы. — Здесь она задохнется от гнили.
У них и раньше возникали разногласия по данному вопросу.
— Вы никуда ее не повезете. О ней никто не сможет позаботиться, как я.
— Ты тоже совершенно безнадежна, — молвил Блум и щелкнул застежкой портфеля. — Приду к вам завтра и, если ей не станет лучше, заберу, уж будь уверена. — И вышел так стремительно, как будто мы его не выпускали, а он буквально чудом вырвался. Оставил за собой только рецепт на болеутоляющие таблетки и гадкий запах бриолина.
В тот вечер к нам пришла Джудит со стариком в дерюге. От старости он весь сгорбился. С ушей — от раковин к мясистым мочкам — свисали белые клочья шерсти. Он был похож на тролля. Старик, не глядя на меня, прямиком отправился на второй этаж в спальню к Мамочке. Я замерла у лестницы, не понимая, что мне делать, но Мамочка его, похоже, знала, потому что через секунду я услышала:
— Уильям, ты видел когда-нибудь такую развалюху?!
— Кто это? — спросила я у Джудит.
— Уильям говорит, что вы лет десять тому назад встречались.
Хорошенько пораскинув мозгами, я вспомнила, что ведь и правда знакома с Уильямом. Мы с Мамочкой ходили к нему домой. Она сказала, что он разводит пчел и покажет нам ульи. Даже тогда он выглядел как древний дед, страдающий артритом. Та встреча получилась короткой и странной. Когда мы подошли, Уильям высаживал в огороде лук-порей. Мамочка его окликнула, он встал — я помню, как хрустнули колени, — вытер руки о темные рабочие штаны и потянулся ко мне. Я помню эти выпачканные землей ладони. По дурости я решила, что он протягивает мне руку для пожатия, а он потянулся куда-то дальше и запустил грязные пальцы мне прямо в волосы.
— Значит, твоя? — спросил Уильям.
— Моя, — ответила Мамочка.
Он долго меня разглядывал. Лениво отмахнулся от назойливой навозной мухи.
— Ну ладно, — произнес он. — Сойдет.
И отвернулся к грядке с пореем. И все. Ульев я так и не увидела.
Я сделала всем чай и отнесла его наверх. Мамочка болтала без умолку, она буквально ожила, хотя Уильям ее, считай, не слушал. Придвинув стул к подножию кровати, он прямо на одеяле раскладывал пасьянс почти полностью стертыми картами.
