Александр Зорич - Мы неразделимы
Обзор книги Александр Зорич - Мы неразделимы
Александр Зорич
Мы неразделимы
Площадка для стрельбы из лука с графлеными лицами мишеней и деревянным помостом для стрелка имела около семидесяти шагов в длину и двадцати в ширину.
Ее, как и Старый Дом, где ранее жил главнокомандующий доблестной армией Желтоколпачников, господин Кнугеллин, а теперь обреталась его молодая вдова, госпожа Нимарь, построили за сто двадцать лет до начала этой войны.
За сто лет до осады Орина.
За это время туи, которыми площадка была обсажена со всех сторон, успели превратиться из застенчивых садово-парковых барышень в расхристанных рослых бабищ, нахально растопыривающих буро-зеленые пальцы и блудливо качающих юбками в лад каждому порыву ветра.
Ветра и снега на излете первого зимнего месяца, месяца Эдар, было особенно много.
Однако госпоже Нимари, казалось, все нипочем.
Снегопад рано или поздно уходил, уводя за собой метелицу. И Нимарь, пользуясь властью своего супруга, точнее, призраком его власти (ведь господин Кнугеллин, главнокомандующий армией Желтоколпачников, был уж два месяца как мертв), выгоняла солдат на улицу – утаптывать площадку и расчищать мишени. Учитывая, что осада Орина зашла в тупик и всю зиму герои только и делали, что морально разлагались, просаживая друг другу свое худосочное жалование, командирам было не жаль оказать вдове господина Кнугеллина услугу.
В отличие от солдат и офицеров, госпожа Нимарь упражнялась в стрельбе каждый день. В любую погоду. Бывало, даже затемно.
Говорили, что летом, когда жизнь в Аз-Зуме кипела и пополнения в лагерь прибывали каждую неделю, на ее тренировки ходили смотреть целыми полками.
Зрители уважительно кланялись одетой в мужское черноволосой даме, чинно рассаживались под туями, доставали фляги с вином и, изредка перешептываясь, следили за тем, как несутся в цель стрелы с орлиным опереньем, выпущенные Нимарью из дебелого грютского лука.
Лук Нимари был увесист, плечист, имел шелковую тетиву, а его прицельная рамка грацией своей повторяла черномагический знак Торжествующей Смерти.
В стрельбе Нимарь была безупречна.
Ходили слухи, будто приходилась она незаконнорожденной дочерью легендарному лучнику Тенеле – он обучал воинским искусствам самого сотинальма, пока не ввязался в придворный заговор. Заговорщики были разоблачены, Тенеле сварили в масле словно какого-нибудь поросенка.
Согласно другой версии, Нимарь получила мастерство в дар от Черного Сокола, самого несговорчивого из демонов воинского дела, в обмен на клятву не разделять свое ложе с мужчиной. Разумеется, вторая версия пользовалась в лагере неизменной популярностью, поскольку хорошо сопрягалась с нелюбезным, неженским каким-то поведением самой госпожи Нимари – прямой, молчаливой, в правильном белом лице которой было что-то крысиное.
По мере того как Оринская кампания утопала в крови и унынии, зрителей у Нимари становилось все меньше. Ведь и впрямь чужое совершенство надоедает.
Когда в лагерь прибыл Гайс, молодой восемнадцатилетний аристократ из угасающего южного рода, Нимарь тренировалась в священном одиночестве.
Кружил вьюгой первый день второго зимнего месяца, когда Гайс впервые увидел стреляющую Нимарь.
Нахохлившиеся туи кое-как защищали площадку для стрельбы от шквального ветра. Но холодина была, как говаривали в лагере, «не детской».
Тем не менее, Нимарь упражнялась как будто летом – в кожаных штанах и замшевых сапогах на тонкой подошве, без шапки. Шнуровка тесно прижимала обувь к подъему ноги и икрам молодой женщины, ее маленькие стопы при смене стоек вытанцовывали на помосте петлистые фигуры.
Единственной уступкой морозу со стороны Нимари была странная, плотно облегающая торс конструкция вроде шерстяной куртки, черные вязаные рукава которой с кожаной накладкой-крагой (Гайс помнил, что крага защищает предплечье лучника от удара тетивы, но он ни разу не видел, чтобы тетива и впрямь предплечье Нимари задевала) плавно переходили в… обтекающие руки перчатки, причем переходили таким манером, что получался единый, непонятно как прозывающийся предмет одежды.
Местные женщины с упоением злословили по поводу этого одеяния.
Говорили, что руки Нимари страшно обгорели во время давнего пожара, что она не разоблачается даже дома – самой-де смотреть противно.
Но Гайс, которого научили думать о людях хорошо, в пожар и уродства не верил. В конце концов, для лучника перчатки – все равно что для наездника сапоги. Без них – никуда. Лучшая лучница Левобережья днями не снимает перчаток? Что ж, да он и сам, – довольно посредственный, нужно сказать, наездник, – бывало, спал в сапогах!
…Налетел злой ветер, и Гайс, который кутался в отцовскую волчью шубу с молевыми проединами на воротнике, зябко поежился – ему вдруг стало холодно «за Нимарь». «Бедняжка», – подумал он.
Гайс поприветствовал молодую вдову и направился к бревенчатой скамье, кое-как расчищенной от снега.
Все полчаса, что длилась тренировка (Нимарь выпустила не менее двухсот стрел!), он не сводил взгляда с дивной лучницы, каждое движение которой, казалось, было отлито прямиком со своего небесного прототипа.
Вытягивая стрелу за стрелой из прибедренного колчана, госпожа Нимарь стреляла стоя, с колена, с корточек, раз от разу поражая деревянные мишени – развешенные, расставленные на разных высотах, – и, случалось, даже расщепляла предыдущую стрелу последующей.
Восторг, милостивые гиазиры!
Глаза Гайса горели.
Нарезая тонкими ломтями ледяной воздух, лучница Нимарь, казалось, пребывала в своем приватном волшебном пространстве, в этаком эластичном, подсвеченном размытым золотым сиянием, коконе. И в этом пространстве не существовало ничего, кроме ее пружинистого тела, ее тяжелого лука с гордо развернутыми плечами и ее стрел, которые ретивыми дюжинами рвались к цели. И каждая встреча ее стрелы с целью делала небо над оставленным богами лагерем Аз-Зум на толику хрустальнее.
Вдова военачальника Кнугеллина не ответила на приветствие Гайса. Но Гайс легко нашел этой невежливости оправдание. «Она меня не видит. Сконцентрировалась. Так нужно».
Когда же он бросился помочь Нимари со стрелами (голова центральной мишени превратилась в фантасмагорического ежа, ежа предстояло облысить), она остановила его коротким рубленым жестом – как будто был он не имперским офицером, но рабом или слугой, недостойным благородного слова.
Уходя, Нимарь также не подумала попрощаться со своим единственным зрителем. Гайс снова наплел себе нечто утешительное про концентрацию и медитацию.
Сюжет повторялся почти две недели – менялась разве что температура воздуха и прическа госпожи Нимари.
