Максим Осипов - Фигуры на плоскости
Максим Осипов - Фигуры на плоскости краткое содержание
Максим Осипов
Фигуры на плоскости
Старики
Прекрасная старость, живи себе и живи. Хотя – семьдесят, семьдесят пять – разве старость? Многие из участников нынешнего турнира доживут до девяноста, а то и до ста, но все равно, конечно, не утро жизни – все определилось, сбылось. Им повезло: они живы, располагают средствами, жизнь удобная, неопасная. Когда-нибудь наступит решительный проигрыш, всякая жизнь заканчивается поражением, попросту говоря – заканчивается, но это справедливо, даже необходимо, не правда ли? Привычно, во всяком случае. В их кругу говорить о смерти не принято.
А пока – почему бы не встретиться, не подвигать фигуры? Cозванивались, списывались, собирали деньги на турнир, каждый год. Девяносто шестой – Филадельфия, девяносто седьмой – Провиденс, в прошлом, девяносто восьмом, был маленький Вильямстаун, на северо-западе Массачусетса: не в последних, прямо скажем, местах великой своей родины – как в песне поется, “пристанища смелых, земли свободных” – собирались пожилые любители шахмат. В этом году пришла очередь Сан-Франциско, один из участников все устроил: зал для игры, гостиницу, заключительный ужин. Вместе в день отдыха выбрались в Симфони-холл, вместе проехались по окрестностям.
Играли в доме ветеранов военно-морского флота, обходились без судей – сами были и зрителями, и судьями, и устроителями. Иногда посмотреть на игру заходили участники Второй мировой, корейской, вьетнамской – в уходившем веке Америка порядочно повоевала: сильная, большая страна, естественно.
Столики в два ряда, шестнадцать участников, каждый встречается с каждым, три тура – день отдыха. Число шахматистов в иные годы доходило до двадцати, кто-то выбывает, появляются новые – плати взнос и, как говорится, добро пожаловать в клуб.
Стук фигур, неяркое освещение, одиночные тихие реплики – болтать за доской не принято. Курить, разумеется, запрещено, да никто и не курит: они себе не враги. Запах кофе, натертых полов. Вечером – совместное заполнение таблицы, определение самой красивой партии, ее разбор. Приятный, тонкий мир шахмат.
Все, однако, заканчивается, закончился и турнир, и теперь его участники разлетаются кто куда: на север – в Сиэтл, на юг – в Сан-Диего, на Восточное побережье, в Техас. Прощаются тепло, но без сентиментальности, тем более что турнир получился в этом году особенный, скажем так.
В Нью-Йорк отправляются двое, рейс вылетел с небольшим опозданием. Экономический класс заполнен процентов на семьдесят, а в первом – лишь два пассажира, оба наших, с турнира: Алберт А. Александер, бывший посол в одной из стран Скандинавии, титул посла остается за человеком пожизненно, и Дональд, коротко – Дон, промышленник.
На Алберте – светлые брюки, розовая рубашка, синий однобортный пиджак. Дипломатическая выправка, репутация миротворца. Посол элегантен, даже красив. Им любуются, его любят, шахматист он посредственный.
Дон прожил жизнь, первые семьдесят пять с половиной лет, – так он шутит, – иначе. Подшипники продавал. – Сильное занижение, преуменьшение, как принято у англосаксов. Заводы в Малайзии, в Южной Америке, еще в каких-то отдаленных местах. Гроза конкурентов, и все такое. Пенсионеры в его положении гуляют по цитаделям европейской цивилизации в длинных шортах и в кепках-бейсболках козырьком назад – окружающим на потеху, клоуны. Не таков старина Дон, быстрый толстяк, один из сильнейших игроков на турнире, бессменный его казначей.
О чем говорят эти двое? Ясно без слов, что по многим пунктам – молитвы в школах, однополые браки, продажа оружия, что еще есть? – запрещение абортов, смертная казнь, реформа здравоохранения – они расходятся. Парадокс – демократия отвратительна, но лучше нее ничего не придумано, – это они твердо усвоили, особенно дипломат, человек государственный. Но главное – оба, Алберт и Дон, хорошо послужили своим семьям, Америке.
А вот турнир не только на Дона с послом – на всех произвел удручающее впечатление. Две новости – на “А” и на “Ай”, с которой начнем? На “А” – Альцгеймер: бедняга Левайн, Джереми, славный малый, один из хранителей их традиций, ужасно сдал. Не забыл еще, слава Богу, как ходят фигуры: дебюты разыгрывает уверенно, автоматически, а дальше все у него разъезжается. Соперники, отводя глаза, спешат предложить ничью. Десять-двенадцать ходов, и – ну что, согласимся, Джереми?
Он и всегда-то был человеком приветливым, а теперь непрерывно смеется мелким таким смешком. Честное слово, не по себе от него: седой застенчивый ребенок, кого-то еще узнает, но и это, все понимают, закончится – когда именно, сказать трудно, болезнь Альцгеймера развивается непредсказуемо.
– Меня он узнал, – утверждает посол.
Дона такие вещи не трогают:
– Это не заслуживает обсуждения.
Его возмущает не Джереми – бывает, болезнь, – а Кэролин, жена его: шахматы – не богадельня.
Ее, этой самой Кэролин, было действительно многовато: “голубчик”, “мой сладкий”, зовет она Джереми, Кэролин неотступно с ним – от шахмат до перемены памперсов.
– Всю жизнь крутила им, как радиомоделью. А компьютером пользоваться не научилась. Представляете, Ал, я письма ей посылаю обычной почтой!
Кэролин верит, что погружение мужа в шахматную среду затормозит его слабоумие. Джереми, с ее слов, вернулся чуть не на год назад.
– Достойный итог нашей деятельности, – усмехается Дон. – Стоило ехать в такую даль.
Им приносят еду. Разговор продолжается.
– Если у тебя нету ног, не занимайся лыжами, – заявляет Дон. – Я противник всех этих олимпийских игр для хромых.
– Мне вы можете это сказать, Дон, но я б не рискнул такое произнести перед более широкой аудиторией.
В любом случае исключать старого товарища из турнира – бесчеловечно. И вообще – посол машет рукой – его интересует, знаете ли, процесс, а не результат. Еще бы, думает Дон, с такой игрой, какую ты в последние годы показываешь…
– Дон, вы ведь тоже с ним сделали ничью?
Сделал. Вопреки убеждениям.
В самолете – своя логика прекращения и возобновления беседы. После еды стариков клонит в сон.
Будет нормально, спрашивает Дон, если он немного подремлет? А потом они поговорят про Айви, про русского, серьезная тема, что-то надо решать. Дон прикроет глаза, задернет на некоторое время шторки, побудет в своем. Там, у Дона внутри, тикают шахматные часы, по доске двигаются фигуры, едят друг друга, потом их всех убирают, кто-то в выигрыше, кто-то в проигрыше, все справедливо. В мире, в котором хотел бы жить Дон, все справедливо.
Посол тоже подремывает. Под самолетом – Америка, страна великих возможностей, камертон западной цивилизации. Скоро, посол знает, к ней подтянутся и другие страны, и хоть милый его сердцу европейский шарм канет, конечно же, в прошлое, жизнь на планете сделается гуманней и лучше. Образец разумной самоорганизации – их турнир, такие чистые, бесконфликтные, идущие от сердца каждого участника начинания – редкость в нынешнем мире. Лучше любой политической партии, любого общественного движения. Посол видел много политики, много тяжелого, неприятного, он свое знание выстрадал.
